И тогда уж не вздыхали бы деревенские кумушки, не жалели бы притворно кулацкие бабёнки попавшего в беду городского рабочего, а трепетали бы грозной силы городских организованных ребят в красных галстуках!
Попробуй, тронь-ка: они не просто мальчики и девочки, они — пионеры!
Но, увы, всё были одни лишь мечты. Я брёл один-одинёшенек по пустынной деревенской улице, пыля сандалиями.
Лыковка словно вымерла. Ни взрослых, ни детворы, ни старух на завалинках.
Был жаркий полдневный час. Бабы ушли доить коров. Мужики после пахоты отдыхали в поле под телегами. А куда же девались мальчишки?
Вот он наконец бежит навстречу один — Парфенька.
— Здравствуй, пионерчик! Ты чего невесёлый? Отца жалко? А? Не жилец он на белом свете! — И заглянул участливо в глаза.
— Это почему — не жилец? — У меня даже дыхание перехватило.
— Да ведь как же, — леший его в лесу помял!.. Все рёбра отдавил… Камни по нему катал… Вот, брат, дело-то какое!
— Враки это всё, понимаешь, враки! — крикнул я.
В досаде чуть не проговорился о том, о чём велел помалкивать отец.
— А чего же он едва живой на завалинку таскается? По деревне все об этом болтают…
— Это кулаки народ пугают! — Мне очень хотелось открыть Парфентию всю тайну. Храбрый он, шустрый мальчишка, но ещё несознательный, такую тайну можно открыть только пионерам. А для этого нужно их организовать.
И, взяв Парфеньку за плечи и глядя в его озорные карие глаза, я сказал:
— Верь мне, Парфеня, я пионер и никогда не вру, — всё это чепуха про леших!
— Ну и ладно, — миролюбиво сказал мальчишка, — леший с ними, с лешими!
И сам засмеялся.
— Слушай, Парфенька, я хочу с тобой посоветоваться, ты ведь настоящий, смелый мой товарищ: есть у вас такие же, как ты, надёжные ребята, чтобы организовать нам пионерский отряд? Вот тогда нам никакие лешие, привидения, никакие кулацкие сынки не будут страшны.
— Ребята, конечно, есть, — ответил, становясь серьёзным, Парфенька (ему очень льстило дружеское обращение за помощью), — а как это «организовать»? — не без труда произнёс он незнакомое слово.
— Вначале надо собрать собрание, понимаешь?
— Только не мужичье, а ребячье?
— Да, и девичье, конечно.
— Пошли! Это можно, — тряхнул белыми кудрями скорый на дела мальчишка.
— Только чтобы ребята были бедняки и середняки. Ты сам-то кто будешь — бедняк?
— Нет… Не совсем, — ответил Парфенька. — Я не бедняк, не кулак, я посерёдке. То с кулаком дружил, а то вот к тебе перекачнулся.
— Это почему же?
— А мне так отец велел. «Ты, говорит, дружи с городским, а Тимошка пусть дружит с Гришкой…» Это мой брат, Тимошка. «У нас ребят, говорит, много, мы и там и тут поспеем»…
Такое признание несколько озадачило меня. Но Парфенька не дал долго раздумывать.
— Вот тебе первый бедняк, — указал он на хатёнку, покосившуюся набок и словно вросшую в землю. — Здесь хороший парень живёт, Ванька-нянька… Тот самый — мальчишка за девчонку. Стойкий такой. Куда мне, я того не выдержу, чего он терпит.
Парфён быстро открыл низкую дверцу в избу, и мы очутились в полутьме. Ничего не было видно. Только в углу что-то чмокало и пыхтело.
— Кто дома? Живые люди есть? — весело вскричал Парфенька.
Чмоканье прекратилось, и детский голос из угла ответил:
— Вот он я… Хлебы мешу!
И тут, приглядевшись, я увидел, что Ваня стоит над деревянной кадушкой с засученными рукавами. И вместо пальцев у него култышки, облепленные тестом.
Мы объяснили, зачем пришли.
Ваня очень заинтересовался.
— На собрание, — сказал он, — это можно. Мне вот только бы тесто домесить, да воды наносить, да поросёнку крапивы нарубить, да муки насеять, да горшки просушить, да сметану спахтать, да пелёнки постирать, да в избе прибрать, да телёнку пойло дать… да…
Он даже запнулся, не сумев одним духом перечислить все бабьи дела, которые ему приходилось делать.
— Малыш, слава богу, в люльке спит, а других мама с собой в поле взяла… Пошла просо полоть… Мне нынче посвободней!
Я не успел подивиться такой «свободе», как Ваня заявил:
— Вы мне помогите тесто домесить, а я моментом с другими делами управлюсь, и айда на собрание!
И, быстро очистив руки от теста, выбежал из избы, посоветовав:
— Если малыш заорёт, вы немного люльку покачайте… он затихнет.
Некоторое время мы стояли молча, поглядывая друг на друга.
— А как это… месить?
Дома я бегал в магазин за булками, за хлебом, а вот как месят и пекут, не знал.
— Это очень просто, — ответил Парфенька, — надо только рукава засучить… А у тебя уже засучены!
— А потом?
— Сжимай вот так кулаки покрепче, а потом в тесто их. Вот так!
И он засунул мою руку в кадушку, где было что-то тёплое и липкое.
— Двумя, двумя надо нажимать. Мни его, дави!
— Оно пыхтит…
— Так и должно.
Начал работать и после первых же нажимов на неподатливое тесто почувствовал, как прошибает пот. Хотел вытереть лоб и посадил над глазами липкий комок…
— Тише, тише. Надень вот очипок, чтобы пот в глаза не лил.
И Парфенька повязал меня бабьим платком.
— Ты вот так и работай, а я побегу других завлекать… Где собираться-то будем? Давай на берегу речки, под ветлой. Идёт?.. Ты мне доверь. Уж я соберу самых надёжных ребят!.. Машу звать? Ладно! И Кузьму тоже… Ты работай, я быстро…
— А долго так работать-то?
— Не отставай от него до тех пор, пока оно само от рук не отстанет… А если малыш заорёт, ты ногой вот эту верёвку потяни, и люлька закачается… Ваня так делает.
Накинув мне на ногу петлю от верёвки, Парфенька исчез.
Всего я мог ожидать, но такого и во сне не снилось… Однако делать было нечего — раз взялся, надо месить. С трудом протискивал я кулаки в неподатливое, словно резина, тесто, но с ещё большим трудом вытаскивал из этого месива руки.
Казалось, кто-то живой ухватил за руки и не желает отпустить.
Платок намок от пота. Поправить его можно было только движением головы. В избе было душно, жарко. Всё тело стало липким. Пот лил с меня ручьями: казалось, вспотели даже глаза. На нос, на брови так и липли мухи, щекотали губы. Борясь с липучим месивом, выбился из сил, а оно не только не отставало от рук, но вцеплялось в них всё крепче, и я уже не мог их вытащить из квашни. Кадушка приподнималась вместе с тестом… А тут ещё капризный младенец. Он спал в своей люльке, подвешенной к потолку, так чутко, что стоило перестать качать, как тут же начинал скрипеть, как немазаное колесо, и всё громче, громче, пронзительней, грозя задать рёву.
Приходилось двигать ногой, захлёстнутой петлёй, верёвка натягивалась, и люлька приходила в движение. Она так раскачивалась, что, когда я забывался, сама дёргала меня за ногу, так что я чуть не падал в квашню. И это было страшновато. Казалось, упади — и тут тебя всего и затянет!
Приходилось бороться на два фронта — с люлькой, в которой лежало крикливое существо, и с квашнёй, полной теста.
Стало казаться, что всё это в страшном сне… Что попал в какую-то кабалу и уже никогда не вырвешься из этой тёмной избы, из цепких объятий теста, из верёвочной петли, схватившей за ногу…
«Нет, врёшь!.. Я пионер! Я всё выдержу! — И нажимал на тесто, ругая его. — Ах ты, кулацкое пузо! Ах ты, гидра мировой буржуазии! Ну, пыхти, пыхти, а вот я тебе кулака под бока!»
Сколько времени продолжалась эта борьба, не помню. Забыл про собрание, про Парфеньку, про Ваньку-няньку… Теперь важно было одно — одолеть вот это самое зловещее, пыхтящее, враждебное, цепкое…
За этим занятием и застала меня Ванина мать, женщина, как говорят в деревне, «болезная», крикливая, придирчивая, управляющая своей детворой окриками и шлепками.
Я уже пригляделся в полутьме в избушке, а она, войдя с улицы, не разглядела, кто там над квашнёй склонился в её очипке.
— Ах ты, Вантяй-лентяй! — закричала она. — Ах, душегубец, воткнулся в квашню и не видишь, что ребёнок вывалился из люльки!.. Разиня, простофиля!
И с этим предисловием наградила меня подзатыльником…
Затем рассерженная женщина ухватила меня за ухо и потащила вон из избы с неодолимой силой.
Я не успел сбросить с ноги петлю. Она натянулась. Люлька дёрнула меня, я брыкнулся, и она сорвалась с крючка.
— Посмотри, разбойник, что ты наделал! Малыш выполз с крыльца… Телёнок на нём платье жуёт! Вот я тебе покажу!
Вытащив на свет, шумливая женщина хотела дать ещё шлепка, но тут увидела, что это совсем не её Вантяй, а какой-то чужой мальчишка, бледный, мокрый как мышь и весь в тесте…
— Тьфу, пропасть! Чужой? Да откуда ты взялся? Вот наваждение!
Я не стал объяснять, откуда взялся. Вырвался и помчался прочь как ветер, испытывая радость освобождения.
