Борис Раевский - Только вперед

Из бассейна они опять шли втроем. Гаев и Галузин, как могли, утешали Леонида.

— Несчастный случай, — сказал Гаев. — Бывает…

— Бывает, конечно, — горько усмехнулся Леонид. — И похуже бывает. Свалится на голову кирпич с крыши: был человек — нет человека. А все-таки от этого мне не легче…

— Нет, легче, — возразил Гаев. — Ты нынче доказал: рекорд будет! Не сегодня, так завтра. Но будет. Обязательно!

По дороге к дому Гаев и Галузин решили: Леониду надо плыть не с тремя, а с одним противником, мастером спорта Абызовым. Правда, это ослабляло борьбу — чем больше сильных противников, чем напряженнее состязание, тем легче поставить рекорд. Но что делать? Нельзя снова трепать нервы пловцу бесконечными фальстартами.

Через несколько дней Кочетов снова вышел на старт. Зрители встретили пловцов веселым оживлением. Но Леониду казалось, что трибуны гудят насмешливо. Он твердо решил: «Ни в коем случае не сорву старт. Лучше чуть-чуть задержусь на тумбочке, в воде наверстаю. Только бы Абызов не подвел».

Леонид тревожно оглядел противника. Нет, Абызов выглядел спокойным. Его серые, навыкате, глаза смотрели решительно, упрямо. Очень хорошо! Кочетов от всей души желал Абызову отлично взять старт. Бывают такие моменты в спортивной борьбе — желаешь удачи своему противнику даже больше, чем себе.

Стартер поднял флажок.

— Марш!

Пловцы в воде. Первую двадцатипятиметровку они проходят голова к голове. Стремительный поворот. Кажется, они опять идут вровень. Но в конце второй двадцатипятиметровки «судья на повороте» — следящий, чтобы пловцы правильно совершили поворот, — видит: руки Кочетова касаются стенки бассейна на мгновенье раньше рук Абызова.

Третий, четвертый поворот.

Зрители вскакивают с мест. Пройдена половина дистанции. Темп отличный. Абызов уже примерно на метр отстал от Кочетова.

— Жми, Леня! — кричат с трибуны.

— Вперед, Леня!

— Ле-е-е-ня-я!

Так уж устроено сердце болельщика. Даже совершенно незнакомые Кочетову люди называли его просто Леней, как будто они были близкими друзьями.

Последний отрезок пути. В руках у многих зрителей, тренеров, пловцов зажаты секундомеры. Все уже видят — рекорд будет бит.

— Давай, давай, Леня! — гремят трибуны.

— Нажми, Ленечка! — громче всех кричит Ласточкина и товарищи-однокурсники. Все они стоят ногами на скамейках, машут руками с зажатыми в них секундомерами и букетами.

Многие студенты и пловцы-болельщики с бешеной быстротой крутят в воздухе полотенцами и купальными костюмами, словно полагая, что этот, создаваемый ими «попутный ветер», поможет Кочетову плыть быстрее.

Три хронометриста уже застыли на финише. Они готовы «принять» пловца. Последние гребки. Разом щелкают три судейских секундомера. Остановлены стрелки на секундомерах в руках у зрителей. Все они показывают примерно одно и то же время. Уже ясно: дистанция пройдена за 2 минуты 39,8 секунды. Почти на целую секунду улучшен всесоюзный рекорд.

Овации гремят в бассейне.

И вдруг зрители чувствуют что-то неладное. К главному судье подходит «судья на повороте» и передает ему записку. Судейская коллегия совещается. В бассейне наступает томительная тишина. Наконец к микрофону подходит главный судья.

— Кочетов (спортивное общество «Большевик») снимается с заплыва! — объявляет он. — Седьмой поворот совершен неправильно. Кочетов коснулся стенки одной рукой!

Буря возмущения поднимается в зале.

— Не может быть! — негодуют пловцы и болельщики.

— Долой! — звонко кричит Ласточкина.

— Долой судью! — орет группа мальчишек.

Никто из болельщиков не заметил ошибки. Может быть, сам «судья на повороте» ошибся?

Главный судья поднимает руку, призывая к тишине. Но трибуны не успокаиваются. Где-то наверху внезапно разлился свист. К его тоненькой, как ручеек, пронзительной струйке присоединяются все новые и новые ручейки. И вот уже заливистые трели наводняют все помещение.

Тогда встает Гаев. Все знают: он больше других болел за Кочетова.

«Сейчас он заступится за пловца!» — радуются зрители.

— С судьей не спорят! — негромко, веско произносит Гаев, и весь бассейн мгновенно затихает. — Если судья говорит «ошибка» — значит, произошла ошибка! — раздельно повторяет Николай Александрович.

Он подходит к Кочетову, кладет на плечо Леониду тяжелую руку и притягивает его к себе, словно обнимает. В напряженном молчании, провожаемые сотнями глаз, они медленно, уходят.

Тяжелые дни наступили для Леонида. Ни на минуту не покидали его мысли о трех неудачных попытках.

Вот когда он искренне возненавидел тетушкину «технику»: целыми днями в квартире трезвонили сразу и телефон, и «сирена» на кухне. Это многочисленные друзья — пловцы и болельщики — старались поддержать бодрость в своем любимце. Все они были твердо уверены, что Кочетов улучшит рекорд, все возмущались ошибкой «судьи на повороте».

— Вероятно, судья был прав! — изумляя болельщиков, спокойно отвечал Кочетов.

Друзья торопили Леонида, уговаривали завтра же снова встать на старт.

— Ты же побьешь рекорд! Клянусь! Иначе у меня: не голова, а футбольный мяч! — гремел в трубке бас какого-то болельщика.

— Не расстраивайтесь, Леонид Михайлович! Я и мама не сомневаемся в вашей победе! — кричала незнакомая девочка.

Кочетов вежливо отвечал пловцам и болельщикам, благодарил за сочувствие. Но на двадцатый или тридцатый раз, выслушав какого-то «незнакомого друга», Леонид, не говоря ни слова, повесил трубку. С тех пор телефону стал подходить Федя, на время переселившийся, по просьбе Галузина, к Кочетову.

Весельчак-массажист обладал неистощимым тернием. Он мог по полчаса беседовать со встревоженными болельщиками, успокаивая их и ручаясь, что Кочетов учтет их просьбы и, конечно, побьет рекорд.

У Феди обнаружилось много неожиданных талантов. Выяснилось, например, что он отличный повар. С увлечением хозяйничал массажист на кухне: без конца варил и парил, жарил и тушил всякие «травки».

— Пища богов! — говорил он, ставя перед Леонидом огромную шипящую сковороду цветной капусты. — Нектар и амброзия! Древние греки были мудрые люди: только этой травкой и питались!

— Да они вовсе не ели эту пакость, — раздраженно отвечал Кочетов, которому уже надоели все эти «петрушки».

— Не ели? — искренне изумлялся Федя. — Ну, значит, греки были мудрыми людьми! Кушай, Ленечка, кушай: пальчики оближешь!

Однако сам массажист не ел цветной капусты. Он уходил на кухню и тайком от Леонида, чтобы не соблазнять его, ловко, одним движением ножа вскрывал банку шпрот или поджаривал себе целую сковороду свинины.

Тетушкина «техника» приводила Федю в восторг. Он любовно чистил мелом свистящие чайники и кастрюли и чуть не каждый день с удовольствием стирал белье в самодельной стиральной машине.

— Техника — на грани фантастики! — повторял он, похлопывая по ее сверкающему барабану.

Федя был очень любознательным. Систематического образования он не получил и восполнял этот пробел жадным чтением. Читал он запоем самые разнообразные книги: позавчера — брошюру «Как самому построить авиамодель», вчера — научную статью о свинье-рекордистке Незабудке, сегодня — книгу о древних арабских рукописях, а на завтрашний день у него уже был приготовлен толстый том — «Жизнь и творчество Л. Толстого».

Придя в первый раз к Кочетову, массажист сразу направился к книжному шкафу.

Шкаф был заперт. И хотя ключ торчал тут же, в скважине замка, открыть шкаф Федя, очевидно, стеснялся. Сквозь стекло он жадно рассматривал корешки книг.

На верхней полке стоял ряд одинаковых томов в красных коленкоровых переплетах — сочинения Ленина. Эта шеренга строгих алых книг досталась Леониду в наследство от мужа тети Клавы. На другой полке — книги о великих композиторах: Чайковском, Глинке, Бетховене, Моцарте; увесистые труды по истории музыки, тоненькие, пестрые книжечки — программы концертов. Пониже стояли спортивные книги — о тренировке лыжника, конькобежца, футболиста, учебники по физиологии, анатомии, календари состязаний, книги о выдающихся мастерах спорта.

Самую нижнюю полку занимали пособия по плаванию.

— Говорят, по книгам можно точно определить, кто их хозяин, — с улыбкой сказал Федя. — А тут не разберешься. Кто владеет этими книгами? Философ? Музыкант?..

— Спортсмен! — сердито ответил Кочетов. Он помолчал и хмуро добавил: — Только, к сожалению, плохой!

Леонида в эти дни все раздражало. Он не мог спокойно смотреть и на веснушчатого весельчака-массажиста. Чтобы не сказать ему что-нибудь резкое, Кочетов запирался в своей комнате.

Уязвленное самолюбие и гордость в первое время не давали ему спать по ночам, обидные мысли преследовали его на прогулках. Он не мог читать, не хотел никого видеть. Никого — даже Галузина и Гаева.