Тогда-то мне пришла мысль взять его с собой. Но… серый будильник нельзя было оторвать от дома, он пустил корни и жил только в сочетании со множеством предметов.
В первый день войны было воскресенье, но мой будильник зазвонил. До сих пор ума не приложу, почему он зазвонил. Ведь я никогда не заводил его под воскресенье. Значит, стоял он бессонный, как часовой, и сыграл мне сигнал тревоги. А я обругал его: зачем звонит в воскресенье? Он был серьезным и верным. Я жалел его, уходя на войну.
…А тот чудак сунул свой будильник в вещевой мешок.
На войне было множество безжалостных будильников. Они гремели, сотрясали землю, поднимали хриплыми голосами: «Тревога! В ружье!», ревели в небе и с холодным свистом пролетали над головой. Одних будили, других навечно укладывали спать…
Мой маленький серый будильник казался теперь необыкновенно добрым. Он ведь не будил меня когда попало, по нескольку раз в ночь. Не то что жестокие будильники войны. Наверное, он тикает себе дома. Кует время. Минута за минутой. Ему не надо хлеба, который людям дают по маленькой пайке. Не надо электричества, керосина, дров. Живет себе на подножном корму. Пасется сам по себе.
Однажды я спросил в письме: как он там тикает? Мне не ответили. Не до него.
Иногда мне, обалдевшему от бесконечного марша, начинало казаться, что мой будильник при мне. Стучит за спиной в вещевом мешке. Отсчитывает тяжелое время. Командует: веселей! Левой-правой! Но это был не будильник, а собственное сердце. У сердца от усталости появился железный стук — молоточком по наковальне… Может быть, будильнику надо отдохнуть? Остановить его на недельку? Но разве можно остановить сердце? Сердце умеет отдыхать, не останавливаясь. И будильник тоже. Отдых придет как-нибудь позже. Навсегда.
…Говорят, что над тем чудаком, который пошел на войну со своим будильником, перестали смеяться. Его просили: «Достань будильник. Пусть позвенит!» Это оттого, что очень соскучились по дому. А будильник был существом домашним.
Однажды в конце войны я проснулся не от грохота артподготовки, а от тихого стрекотания маленького серого будильника. Я обрадовался ему. Я специально долго не открывал глаза — играл с ним в старую игру, кто кого? Но он звенел до тех пор, пока я не открыл глаза. Я лежал в высокой траве, а рядом со мной, примостясь под листком, сидел большой лупоглазый кузнечик защитного цвета.
Когда я вернулся с войны, моего серого будильника не было. Взрывная волна перевернула всю комнату, крепко стукнула его о стенку — он остановился. Его не удалось завести. В починку тоже не взяли. И пошел он на лом. На переплавку.
Он погиб, маленький помощник: сыграл мне тревогу в первый день войны, а отбой пришлось играть другим… Умолкла его песенка. Но, может быть, она звучит в полях и оврагах? В росных травах? Может быть, будильник обернулся кузнечиком, или сверчком, или его звонок зовет детей в класс?
…А тот солдат с будильником погиб. Будильник пережил его. По-всякому складываются на войне судьбы. Сколько хорошего времени наковал мне мой маленький серый будильник на ножках, похожих на сошки ручного пулемета! Вся моя молодость вышла из-под его молоточка. Он не дал мне проспать в жизни самое главное… Теперь множество других будильников звенят по утрам. Им грозят кулаками, и они звенят. Служба у них такая. И куют эти будильники новое время. Стараются, чтобы не было другого — страшного времени, когда жизнь переплетается со смертью и нет между ними глубокой границы.
Эта ночь началась неудачно. Задул сильный северный ветер. Он леденил лицо и проникал в каждую щелочку караульного тулупа. Тулуп бесцветный и потертый, как бубен. Ветер пробил его и добрался до самых лопаток. Петров ежился, сопел, сердито отворачивался от ветра. И тут заныла старая рана. Она ныла где-то в глубине, глухо и невнятно. Ее разбудил тот же неотступный ночной ветер. Собственно, раны давно уже не было, и осколок удалили из бедра в медсанбате, когда кончился бой. Остались только светлый неровный рубец и боль, оживавшая в ненастную погоду.
Петрову захотелось растереть ноющее бедро, но рука налилась тяжестью, и ее трудно было сдвинуть с места. «Поноет и сама перестанет», — подумал Петров и повернулся плечом к ветру. Им овладела тяжелая, глухая усталость. Раньше он вроде не замечал ее, а сегодня ночью почувствовал, что устал от бессонницы, от холода, от тягучего хода времени.
Петров сидит на ящике у закрытых дверей магазина. Он ночной сторож. Каждый вечер приходит сюда и сидит до утра, натянув поглубже солдатскую ушанку со следом от звездочки. Соседние магазины охраняют старухи. Неподвижные, закутанные, зимой и летом в больших подшитых валенках. Петрову немного обидно, что такое важное дело, как пост, доверяют старухам. Они наверняка спят. А он, Петров, всегда бодрствует.
Один только раз за всю жизнь он уснул на посту… Это случилось в начале войны. Он стоял в стороне от огневой позиции, у артпогребка. Людей не хватало, и пост был двусменный и круглосуточный. Петров прямо-таки изголодался по сну. А вокруг была непроглядная мгла и было одинаково не видно, что с открытыми глазами, что с закрытыми. Он нашел какой-то закуток, и ему стало тепло. Это тепло подвело его. Предало. Он закрыл глаза и помимо своей воли забылся в сладком, липком сне. Он спал всего несколько минут. Но ему показалось, что этот сон длился очень долго и что вся батарея уже знает — Петров уснул на посту. Теперь его наверняка отдадут под трибунал. Он представил себе, как у него отбирают карабин, кинжальный штык с ножнами, медные карандашики запалов. Снимают ремень и ведут через огневую позицию. И он не может поднять глаза на товарищей… Он стоял перед артпогребком и ждал, когда за ним придут. Он не искал оправдания, а судил себя сам. Жестоко. По всей строгости. Как чужой.
Его никто не отдал под трибунал. Никто не знал, что Петров спал на посту. Пришла смена. Заспанный сержант привел его в землянку и, кивнув на топчан, сказал:
— Спи. Через два часа снова вкалывать.
Петров, как на незнакомого, посмотрел на сержанта и лег на солому.
Сегодня, кряхтя и поеживаясь, не в силах растереть ноющую рану, он думал о своей позорной ночи. Ему и сейчас было стыдно. Он все еще продолжал находиться под судом и следствием у самого себя.
Петров всю жизнь стоял на посту. В лесу, в поле, в деревнях и городах — всюду, где командованию нужно было учредить пост. Стоял молоденьким красноармейцем на срочной службе и пожилым приписником на трех войнах. Он охранял людей, технику, снаряды. А теперь стережет бочки с сельдью, мешки с крупой. И нет у него никакого оружия. Только в сухом шершавом кулаке зажат жестяной свисток с горошиной.
Он снова задумался и увидел себя зеленым бойцом, молодым, необученным. Тогда его в первый раз в жизни поставили на пост. Помкомвзвода с тремя треугольниками на петлицах подвел его к длинному пустому складу для боеприпасов и, как по написанному, проговорил:
— Пост номер три. На охране и обороне находятся: склад, два огнетушителя и противопожарный инвентарь. Повтори.
И молодой Петров сбивчивым от волнения голосом стал повторять:
— Пост номер три… На охране и обороне…
Ему казалось, что вместе с помкомвзвода он совершает что-то необыкновенно важное и таинственное, от чего зависит безопасность страны.
— …Склад, два огнетушителя, противопожарный инвентарь…
Он повторил все, боясь пропустить хотя бы слово.
— Склад опечатан, — предупредил его командир, — будешь сдавать пост, чтобы печать была на месте.
Стыдно признаться, но, когда Петров остался один, ему стало страшно. Ночь обступила его со всех сторон, и ему казалось, что кто-то подстерегает его, крадется, хочет сорвать печать или похитить огнетушитель. Выставив вперед винтовку с примкнутым штыком, Петров шел к огнетушителям, в темноте пересчитывал их и бегом возвращался к дверям склада, чтобы никто не успел сорвать печать.
Что ты будешь делать с этим старым тулупом! Шерсть внутри свалялась и запросто пропускает ветер. Надо будет поговорить с завмагом, может, выпишет новый тулуп.
Петров сплюнул от досады и попытался встать, чтобы немного размяться. Но у него ничего не вышло. Ноги не послушались. Тогда он выставил вперед нижнюю губу и стал дышать на окоченевший нос. Дыхание было пропитано махорочной горечью, но тепла в нем было мало. Его боевые товарищи, бабки-сторожихи, убрали головы в плечи и были похожи на черепах. Небось спят старые черепахи в овчинных панцирях. А может быть, бодрствуют. Просто клюют носом. Петров насмехался над ними, но в глубине души уважал их за то, что они, старухи, несут солдатскую службу не в пример многим молодым.
Он откашлялся и снова стал обходить свои далекие посты. Он вспомнил, как задолго до войны стоял на посту у знамени в артиллерийских лагерях. Стоять полагалось по стойке «смирно», ни одного движения. А его ели комары. Они были какие-то особенно кусачие и злые. И нельзя было протянуть руку, чтобы размазать их на щеке.
