class="p1">Но тут ее подозрительность резко усилилась, потому что она увидела, что у меня шевелятся губы, и сказала:
— Почему ты один стоишь у окна?
— А разве это запрещается?
— Нет, — сказала она. — Но, может быть, ты себя плохо чувствуешь или скучаешь о родителях?
— Я люблю одиночество, — сказал я.
— Можно я постою рядом с тобой? — спросила она.
— Стойте.
Мы помолчали.
— Когда ты смотришь в окно поезда на степи и леса, на незнакомые города, на новые стройки, тебе не хочется соскочить с поезда и идти по этой степи или заявиться на стройку и сказать: «Ребята, я остаюсь с вами»? — спросила она.
— Хочется, — ответил я.
— Я так и думала, — сказала Наташа. — Почему ты молчал, когда все ребята кричали, что не подведут меня?
— А, старая песня, — ответил я. — Меня все вожатые не любят.
— Почему?
— А-а, — сказал я нехотя. Пусть не думает, что я очень хочу с ней поговорить. — Наша школьная, например. Я назвал ее Богиня Саваофа, потому что она, как бог Саваоф, одна в трех лицах: пионервожатая — раз, учительница — два, главный редактор газеты — три. Она обиделась, стала ко мне придираться. Шуток не понимает.
— Смешно. Богиня Саваофа. А меня ты как назвал?
Я не подумал и трахнул:
— Детектив. Вы — подозрительная.
Неудобно получилось. Как это у меня выскочило? Она вдруг покраснела.
— Ну вот видите, — сказал я. — Вы тоже обиделись. Не знаю, как отделаться от этой привычки. Богиня Саваофа сказала, что я бездушный человек. Как вы думаете, это правда?
— Нет, неправда, — сказала она. — Просто у тебя остросатирический ум, поэтому ты придумываешь обидные прозвища.
Но я видел, что ей все же было неприятно, она стала какая-то другая. Зря ее обидел, тем более что Гелий ее хвалил, а он разбирается в людях.
— Вы не думайте, — сказал я. — Я буду бороться и отвыкну от этой привычки: никому не стану давать прозвищ. Я ведь ко всем хорошо отношусь, и даже к Богине Саваофе, то есть к Нине Семеновне. — Потом я вдруг вспомнил, как она извинилась передо мной, не каждый может признать свою вину, даже если виноват, и добавил: — Вот сейчас я к ней просто замечательно отношусь.
В это время поезд остановился у перрона какого-то вокзала, и Наташа бросилась к выходу. Она всегда, как только остановка, сразу — к выходу.
Я подошел к ней и сказал:
— Мне нужно отправить телеграмму одному человеку.
— Ну нет, — ответила Наташа.
— Мне очень нужно, — сказал я. — Честное пионерское!
Она внимательно посмотрела на меня:
— Хорошо, я пойду с тобой. — Она попросила проводника не выпускать из вагона ребят, и мы побежали на почту.
Бегала она быстро, как мальчишка. Я еле за ней поспевал. Наконец мы прибежали на почту.
— Давай пиши. — Наташа протянула мне бланк телеграммы. — У нас мало времени.
Она повернулась ко мне спиной, чтобы не видеть, о чем я пишу. А я не знал, что мне писать. Думал, думал, ничего не придумал, а тут еще Наташа под боком, и народ кругом разговаривает, и все спешат.
— Ну чего же ты? — возмутилась Наташа. — Ты когда-нибудь телеграммы писал?
— Нет, — ответил я. Теперь мне уже не хотелось посылать эту телеграмму, и я сказал: — Нет, не писал… — Хотя я уже писал телеграммы два раза в жизни. Поздравлял маму с днем рождения, она была в командировке, и Юрия Гагарина, когда он благополучно приземлился в заданном районе.
— Давай я напишу, — сказала она. — Диктуй адрес.
— Не буду я писать, — ответил я. — Передумал.
— Ты просто меня обманул. — Она на всякий случай схватила меня за руку. — Ты и не думал никому посылать телеграмму. А я всю ночь не спала, ходила по вагону, боялась, кто-нибудь свалится из вас с верхней полки.
У меня горело лицо, точно я стоял перед теми кострами, которые мы разжигали в поле. Нужно было как-то объяснить ей, что я на самом деле хотел отправить телеграмму. Она даже на Детектива не обиделась, и мне совсем не хотелось, чтобы она думала, что я ее дразню.
— Я не думал вас обманывать, — сказал я.
— Если бы я тебе могла поверить!.. — сказала Наташа. — У меня предчувствие, что ты меня обманешь.
Можно было попытаться договориться с ней. Но тогда надо было выложить все про отца и про то, как мать тоскует о нем, и какая она гордая, и еще многое, что словами не расскажешь. К тому же я не любитель выкладывать свою биографию каждому встречному-поперечному. Скажешь, к примеру, отца нет, и тут же тебя начинают жалеть, и сиротой называют, и бедненьким.
Противно слушать, не понимают они, что ли, что никому их жалость не нужна.
— Я выпью воды, — сказал я. — У меня в горле пересохло.
— Ну ладно, — согласилась она. — Пей. — Она все еще держала меня за руку. Боялась, видно, что меня куда-нибудь в сторону занесет.
Мы подошли к автоматам с газированной водой. Их было тут восемь штук, но все они не работали. Они стояли, как в строю, большие, красные, пузатые, и все не работали.
— Уже тридцать восемь, — сказал я.
— Что тридцать восемь? — не поняла Наташа.
— Тридцать восемь автоматов я насчитал в дороге, и все не работают. Порядки.
— Пошли обратно. Напьешься в вагоне.
— Хорошо, — сказал я. — Только разве сравнишь обыкновенную воду с газировкой из автомата.
И тут я увидел на витрине киоска большую разноцветную глиняную вазу. Она была ярко-оранжевая, а в центре красовался черный петух с желтым глазом.
— Подождите. Мне надо купить эту вазу, — сказал я. — В подарок одному человеку.
Она смотрела на меня как на ненормального. А я подошел и купил вазу. Отгрохал за нее два рубля. По-моему, продавец был очень доволен, потому что он даже мне ее упаковал.
Когда он ее упаковывал, я увидел, что на другой стороне вазы нарисован второй петух. Этот был желтый с черным глазом.
Я взял вазу из рук продавца и сразу почувствовал себя неуютно, неспокойно, ну вроде сделал что-то не совсем так.
— Ваза тому же человеку, что и телеграмма? — спросила Наташа.
— Да, — ответил я.
Теперь она меня уже не держала за руку. Поняла, что я никуда не собираюсь убегать. Раз покупаю вазы, значит бежать не собираюсь.
Когда я вернулся в вагон, Гелий еще спал. И двое других мальчишек в нашем купе спали. Я поставил вазу на свою полку и вышел в коридор.
В коридоре был настоящий цветник, клумба с цветами разных сортов, потому что все девчонки были в цветных платьях. Они бегали, суетились, пищали,
