– Бог-то кормит, милушка; вон сколько калечных да убогеньких сидит, подаяниями добрых людей да милостью божьей питаются. Бог-то кормит, а только людям тоже совесть надо иметь, а ты с этаких лет да в такой одеже...
Динка не в силах больше слушать, что ей говорят верующие; с трудом вылезает она из-за стола, уши ее горят, ноги отяжелели... «Только бы уйти, только бы скорей уйти», – думает она и почти бежит к воротам, а колокольный звон бьет ее по голове, гонит на улицу... Динка уже не видит, что над ее головой цветут каштаны, что высокие бело-розовые цветы их стоят так стройно и прямо, как перевитая золотом свеча у нарядной невесты, ей уже не кажется, что окутанный воздушным облаком Киев заневестился... Динка не чувствует, как из палисадников, перегнувшись ветками через забор, сирень дружески хватает ее за рукав... Ничего этого не видит больше Динка. В ушах ее бренчит кружка монаха, в глазах неотступно стоит его длинная черная фигура и грязно-желтые космы, свисающие вдоль унылого лица. Домой! Домой!..
Но у ворот дома ее задерживает Хохолок.
– Я уже выдержал два экзамена... Хочешь, я повезу тебя опять за цветами?
– Нет, – качает головой Динка. – Я не хочу... Ведь тогда это были первые цветы, а сейчас их много, и мне не надо.
Хохолок с сожалением смотрит ей вслед... В классе у него много товарищей, но дома он всегда один. И хотя эта девочка младше его на два года, он хотел бы дружить с ней. Но она уходит, не оглядываясь. Она очень скучная сегодня, эта нескучная девочка...
У крыльца Динка неожиданно замедляет шаг, оглядывается. Ей вдруг неудержимо хочется рассказать кому-то о том, что с ней произошло, освободиться от тяжелого, противного груза на сердце.
– Хохолок! – зовет Динка.
Мальчик одним прыжком достигает крыльца.
– У тебя длинный язык? – строго спрашивает Динка.
– Короткий.
– Значит, ты умеешь молчать?
Мальчик пожимает плечами и отвечает тихим, серьезным голосом, слегка заикаясь:
– Я луч-ше уме-ю молчать, чем го-ворить.
Динка нетерпеливо кивает головой и, схватив его за руку, отбегает к воротам. Там, жестикулируя и захлебываясь словами, она рассказывает ему про свое путешествие в лавру. Прижав руку к животу и глотая слюну, жалуется на то, как ей хотелось есть, как она уплетала за обе щеки горячий борщ и пирог и как черный монах с длинным лицом и желтыми космами бренчал перед ней железной кружкой... И как она еле-еле выбралась из-за стола. Но тут Хохолок, прижавшись спиной к воротам, вдруг съезжает на землю, беззвучно хохоча и дрыгая ногами. Динка на мгновение замолкает, но смех товарища, прорвавшись сквозь тяжелое ощущение стыда, вдруг словно освобождает ее душу; она видит себя, Динку, где-то со стороны, и непобедимый целительный смех возвращает ей радость этого дня.
– Я же вправду... думала... что задаром. Хорошо, что я у боженьки только один пирог съела... – заикаясь от смеха, добавляет она. – Я еще хотела кваску...
Глава 23
Емшан – пучок травы степной...
Давно остались позади тревожные дни экзаменов. Алина и Мышка благополучно перешли в следующие классы. Мышка со своими четверками спокойно перебралась в пятый класс, а Алина, с горящими щеками, растревоженная и разволнованная собственными успехами, с блеском заняла подобающее ей место в седьмом классе. Вася тоже сдал свои зачеты и перешел на второй курс. Один Леня оставался еще только учеником своего репетитора.
В семье Арсеньевых наступило затишье.
Марина с трудом сводила концы с концами, от мужа не было никаких известий, брат тоже молчал. Катя написала коротенькое письмецо и жаловалась, что ребенок внес раздор между нею и Костей.
«...Костя дрожит над сыном и требует, чтобы я уехала с ним к вам, потому что зима тут суровая, изба, в которой мы живем, промерзает насквозь, бревенчатые стены изнутри покрываются инеем. Купаем Женьку и пеленаем только на русской печке. И все же я не соглашаюсь уехать, здоровье Кости подорвано, он затоскует и погибнет один... Мы часто спорим, и это очень тяжело...»
Письмо Кати огорчило Марину, она перечитывала его и потихоньку от всех плакала. Чаще всего получались письма от Лины. После низких поклонов Лина сообщила, что Малай Иванович поступил на железную дорогу и мечтает выучиться на машиниста, а насчет Никича Лина в каждом письме повторяла одно и то же:
«...Не трогайте вы с места старика, за ним здесь хороший уход, а у вас ходить за ним некому, намучаетесь вы с ним...»
Письма Лины только подстегивали Арсеньевых.
– Ах, боже мой! Надо же скорей его брать, что это Лина выдумывает! – волновалась Марина.
Никичу давно уже были посланы письма, в которых Марина и дети настойчиво звали его к себе, но в последнее время Никич тоже молчал.
Все это очень угнетало Марину, она осунулась, побледнела и по вечерам, опустив на руку голову и помешивая ложечкой чай, грустно задумывалась.
– Я еще никогда не видела маму такой... – с тревогой говорила сестрам Мышка.
– А вы поменьше жалуйтесь, что вам жарко и душно, все равно мама ничем не может помочь! Особенно ты, Динка! – возмущенно говорила Алина.
– А что я? Разве я жалуюсь? Это Мышка вытянулась, как ниточка, и все время попадается маме на глаза со своими острыми лопатками! – сердито бурчала Динка.
Она не чувствовала себя виноватой потому, что после двух неудачных походов нашла в себе силу воли честно сказать матери:
– Мама! Передари мне что-нибудь другое, потому что я все время расширяюсь, у меня такая плохая зона, что один раз я даже расширилась на лавровые пироги...
Заодно Динка рассказала и про торговку на базаре. Мама слушала и смотрела на дочку такими грустными, утомленными глазами, что Динка бросилась к ней на шею с глубоким раскаянием.
– Мама, я больше никуда не уйду! Мама, ты из-за меня такая грустная, да, мама? Из-за меня?
– Нет, Диночка... Просто я думаю, как бы мне вас чаще отправлять за город? Может, хоть по воскресеньям будем ездить куда-нибудь!..
Хохолок, который теперь часто заходил к Арсеньевым, предлагал возить Динку за город на своем велосипеде, но Леня строго-настрого запретил это.
– Смотри, Андрей, не вздумай и правда брать ее, а то, если что случится, ты со мной век не рассчитаешься, – сурово предупредил он. – Жара, духота, а я как безрукий сижу, никуда не могу сестер свозить! – с отчаянием жаловался Леня своему репетитору.
– Ну-ну! Этим летом ты и безрукий и безногий, нам нельзя терять ни одного дня. Пусть ездят с Алиной.
Но поездка с Алиной была мучением для всех троих. Алина ежеминутно дергала сестер, боялась, что они потеряются, сядут не на тот поезд, и бог знает чего еще она боялась, только щеки у нее всю дорогу пылали, а испуганные голубые глаза так тревожно смотрели по сторонам, словно она вывезла своих сестер не на прогулку, а на передовые позиции под обстрел неприятеля. О поездке на Днепр не могло быть и речи, куда-нибудь в лес они тоже не попадали. Приехав на ближайшую станцию, Алина добиралась с сестрами до какой-нибудь рощи или до опушки леса и, разостлав на траве плед, усаживалась с книжкой, ежеминутно командуя:
– Дина, не бегай далеко! Дина, не заглядывай за чужой забор, это неприлично!
Мышка, жалея старшую сестру, ходила как тень за Динкой, и, промучившись до обеда, все трое с удовольствием возвращались домой. В конце концов они начали устраивать эти поездки не для себя, а только для мамы, чтобы она не беспокоилась.
– Мы так хорошо надышались, – хитрили все трое, возвращаясь.
Потом уже они окончательно отказались от всяких поездок, считая самой дальней своей прогулкой Ботанический сад.
Однажды вечером, когда Марина грустно наигрывала что-то на пианино, Мышка, прижавшись к ее плечу, тихо спросила:
– Мамочка... А что, если послать дяде Леке емшан?
– Нет, зачем же... Если он не едет и не пишет, значит, ему нельзя, а мы будем срывать его с места емшаном! – отвечала Марина.
Вася, сидя, как всегда, в своем кресле, прислушался.
– А что это такое – емшан, если не секрет? – с любопытством спросил он.
...Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает
И разом степи надо мной
Все обаянье воскрешает... —
с улыбкой продекламировала Марина.
– Мама, я расскажу Васе! Можно, я расскажу? – выскочила Динка и, не дожидаясь разрешения, начала сбивчиво рассказывать своими словами вперемежку с рифмованными строчками:
Когда в степях за станом стан
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрок и хан Сырчан —
Два брата, батыри лихие...
И вот один раз, когда они пировали, – с жаром рассказывала Динка, – когда у них «велик полон был взят из Руси», на них вдруг, как буря, налетел русский князь Мономах и разбил их наголову! И вот тогда:
Сырчан в донских залег мелях,
Отрок в горах Кавказских скрылся!
...И шли года... Гулял в степях
Лишь буйный ветер на просторе!
Но вот скончался Мономах...
И плачет по нем Русь, а хан Сырчан зовет певца
и к брату шлет его с наказом!
Он там богат, он царь тех стран,
Владыка надо всем Кавказом!
Но ты скажи ему, чтоб бросил все, что умер враг.
Пусть он идет к себе на родину, в благоухающие степи!
