— Вот она, моя красавица! — любовно провёл рукой по стене избушки Иван Аристархович. — Всю зиму снилась.
После чая было решено, что каждый займётся своим делом: Иван Аристархович с Гаврюшей отправятся писать этюды, а Капа будет удить рыбу невдалеке от отца.
Договорились встретиться после полудня.
Гаврюша пошёл вверх по реке. Шёл и не мог остановиться, так хороши были места, одно краше другого. И всё-таки его неудержимо тянуло дальше: казалось, там будет ещё лучше.
«Хватит, — сказал себе Гаврюша, — так можно бежать весь день».
Гаврюша лёг на спину на траву. И долго не отрываясь глядел в небо, где в бездонной синеве ходили свежие упругие облака.
«Ладно, нечего прохлаждаться. Работать, так работать, — поднялся он. — Но прежде, как учил Иван Аристархович, надо определить цветовые отношения неба, земли и воды. Давай начнём с неба и воды».
Он нашёл тон, положил краску. «Вот так хорошо, — удовлетворённо посмотрел он, отодвинувшись. — Теперь тёмно-зелёным дадим там, где рейка впитала в себя отраженья берегов и деревьев. Угадал!» — радостно подумал он.
Река на рисунке ожила, наполнилась, даже ощущалось быстрое течение — всего лишь дробная светлая рябь, а кажется, что это плещется и поёт перекатик.
Гаврюша прошёл немного вверх по течению и написал ещё один этюд. Писал быстро, почти без раздумий. Солнце уже показывало на полдень. «Пора на обед», — заторопился он. Быстренько промыл кисти, собрал краски и побежал на розыски Ивана Аристарховича.
Учителя он нашёл на галечной косе. В этом месте река, разогнавшись на пороге, ударялась в крутую щель и, разбившись на два рукава, стремительно убегала вниз в пене и шуме переката. «Хорошее место выбрал Иван Аристархович», — отметил про себя Гаврюша. Сколько цвета! Красная каменистая щелья, свежая зелень лужка с кустами черёмухи на переднем плане, за речкой высвеченные солнцем берёзки на фоне тёмной стены ельника. А вода-то, вода как хороша! Ничего не скажешь, чудесное местечко.
— Ну, как дела? — спросил Иван Аристархович.
— А-а, — вяло махнул рукой Гаврюша.
Иван Аристархович взял у него из рук рисунки.
— Ну, ты зря машешь руками, совсем неплохо, — сказал он. — Цвет взят хорошо. Правда, дальний план не совсем верен, чуть лезет наперёд, где-то тут ты потерял общий тон.
Иван Аристархович взял второй рисунок, долго разглядывал, молчал.
— Что это за лиловые деревья? — недоуменно ткнул он пальцем в рисунок.
— Да так как-то вышло, я и сам не понял, — смешался Гаврюша. — Вроде так лучше.
— Хм-хм, — неопределённо хмыкнул Иван Аристархович. И недовольно добавил: — В этюде нужно следовать правде, в данном случае природе.
— Мне казалось, так лучше, — упавшим голосом сказал Гаврюша.
— Лучше? — усмехнулся Иван Аристархович. — Лучше, на мой взгляд, переписать.
— Нет, так лучше, — уткнувшись взглядом в землю, тихо повторил Гаврюша.
Иван Аристархович удивлённо посмотрел на него, словно увидел впервые, и молча вернул рисунок. Воцарилось молчание. Иван Аристархович, не торопясь, собрал кисти и краски, забрёл в воду, долго мыл руки.
Вернувшись, сказал:
— Знаешь, а может быть, ты и прав. Без фантазии живопись мертва. Но вот как нужно фантазировать, тут я уже тебе не советчик. — И он мягко улыбнулся.
От этой улыбки учителя у Гаврюши запершило в горле.
— Вот смотрю я на тебя, дружок, — вздохнул Иван Аристархович, — и по-хорошему завидую. И я когда-то мечтал стать художником, живописцем. Да не вышло. Жизнь, брат, круто заворачивала. Не до того было. Зато теперь перед вами все дороги открыты. Только дерзайте. Вот закончишь школу — и поступай в художественное училище. Учись, работай…
— Ой, я как подумаю об этом — мороз по коже, — слабо улыбнулся Гаврюша.
— Это хорошо, что «мороз». А бояться нечего. Ты выбрал свою дорогу, так ступай по ней до конца. Будет трудно, всё будет. Но за свою мечту надо бороться. И ещё запомни, всё лучшее, всё самое светлое и высокое художник может черпать прежде всего у своего народа. Живи его сердцем. Помни об этом, дружок. Всегда помни.
И, словно подтверждая слова учителя, пролетающие над головой лебеди звонко и протяжно обронили с ослепительной высоты неба: помни, помни, помни…
Как быстро летит время! Вот и десятый класс закончен.
Вместе с Иваном Аристарховичем Гаврюша отобрал лучшие из своих рисунков и отослал с документами в столичное художественное училище. Вскоре пришёл вызов на экзамены.
Провожали его отец с матерью. Старший брат служил в армии. Дашутка отдыхала в пионерском лагере. С Иваном Аристарховичем они простились накануне, учитель был нездоров и просил извинить его, что не сможет прийти к пароходу.
Гаврюша подхватил свой вместительный чемоданище, набитый в основном книгами, этюдами, альбомами, красками, и они спустились на палубу буксирчика, который доставлял пассажиров к громаде морского парохода, стоящего на рейде.
Буксирчик надсадно просвистел и стал неспешно отходить от берега. Солнце высветлило выбившиеся из-под платка волосы матери. Гаврюша с болью увидел в них седую прядь.
— Да с людьми-то, парень, живи ладом, — шептала мать. У неё дрожали губы, в глазах стояли слёзы. — Деньги-то по-пустому не трать, отец-то у нас не густо получает. Да пиши, пиши почаще.
Отец взял Гаврюшу за плечи.
— Ну ладно, сын. Не ленись, хороших людей не сторонись. Давай будем прощаться.
Гаврюша прижался к колючей щеке отца. «Только бы не зареветь», — проглотил он шершавый горячий комок, застрявший в горле. Музыка, низвергавшаяся из репродуктора, смолкла. «Передаём последние известия… К переговорам о перемирии в Корее… Очередной провал провокаторов в Берлине… Сотни тысяч тонн металла сверх плана…» — обрывками долетало до сознания Гаврюши.
Буксир мягко толкнулся в высокий борт парохода. С него опустили трап. Гаврюша взял свой чемодан и стал подниматься по трапу. Поставил чемодан на свежевымытую палубу, опёрся на поручни. Отец увидел его, замахал рукой. Заскрипели лебёдки, трап медленно пополз вверх. Сверху раздался басовитый глубокий рёв гудка. Буксир ответил долгим пронзительным свистом и стал медленно отходить в сторону.
Гаврюша почти не слышал и не замечал, как лязгала в носовых клюзах якорная цепь, как под форштевнем зажурчала вода. Тронулись, пошли назад берега. Всё меньше и меньше угор, всё ниже и тоньше заводская труба. Вот уже и людей невозможно различить. Над рекой прокатился прощальный длинный гудок. Мимо поплыли лесобиржа, дамбы с пришвартовавшимися лесовозами. Только теперь он ощутил, как бесконечно дорого ему то, что окружало его все эти годы. У него было такое чувство, словно всё это он отрывает от своего сердца, отрывает навсегда.
Так он и простоял на палубе, пока пароход не вышел к лоцманскому бую. Гаврюша поднял свой чемодан и спустился в трюм. Соседи по каюте распаковывали свои пожитки, доставали снедь, кто-то успел уже сбегать за кипятком. По тому, как забухали в борт волны, Гаврюша понял — вышли в открытое море. Он оделся и поднялся на палубу.
Свежий, влажноватый ветер напористо ударил в лицо. Тяжёлые, свинцово-серые волны вскипали белой пеной. С грохотом, разваленные острым форштевнем, они тучей брызг влетали в воздух и с шумом окатывали борта. Гаврюша одним духом взбежал на верхнюю палубу, крепко вцепился в поручни. И, широко раздувая ноздри, всей грудью втянул в себя волнующую свежесть морского крепкого ветра.
Так вот ты какое, пресветлое наше Студёное море! Это тебя бороздили наши предки в утлых карбасках, это ты давало им силу и мощь, оделяло трудной добычей. Сколько песен, сколько сказаний сложено о тебе… Пусть твой могучий образ всегда будет со мной!..
Гаврюша долго стоял так, осыпаемый водяной горьковатой пылью. Глаза его жадно всматривались в бескрайнюю даль моря. Там, за далёкой линией горизонта, ждала его большая жизнь, которая вся ещё была впереди.
Кошёвка — выездные сани, широкие и глубокие.
Поветь — крытое помещение над скотным двором.
Грумант — остров Шпицберген. Русские промышленники плавали на Грумант, там зимовали, промышляли зверя: тюленей, моржей, белух, белых медведей, песцов.
Малка (малица) — мужская верхняя неразрезная одежда с капюшоном, шьётся из меха молодого оленя. Надевается через голову.
Пулонцы (пуночки) — белые полярные воробьи.
Полати — настил из деревянных досок под потолком рядом с печью.
Самосуд своеносой — своевольник.
