Айгерим сочувственно качает головой, удивляясь сложным его переживаниям, и не перестает все время чего-то делать: со стола убирает, посуду моет, потом сверяет какие-то счета, а закончив с бумагами, начинает распускать старую кофту.
Илья сидит и не торопится уходить, потому что жизнь у него большая и надо о ней кому-то рассказать.
— Ты, Илья, иди-ка лучше спать, — говорит наконец Айгерим и зевает. — Утро вечера мудренее. При Тане не рассказывай о своем горе. Зачем ребенку знать? У тебя своя жизнь, у нее — своя. Много девочке надо? Покушать и погулять. А учеба начнется — в школу пойдет. Слава богу, у нас школа тоже есть. Иди, иди-ка лучше спать…
Он уже был у двери, когда она сказала:
— Посмотришь завтра самовар у меня. Ребята приходили, просили утиль, а я прогнала — жалко отдавать…
Хоть и самоуправно говорит, однако не мудрит, не хитрит, и Илья уходит от нее успокоенный. Что-то есть в этой женщине, в ее округлом, плоском и немолодом уже лице, усеянном добрыми морщинками-крестиками, в ее неторопливой хозяйственности, даже в настырности, с какой она влезает в жизнь своих постояльцев, — что-то есть в этом такое, что рассеивает страхи и делает их пустячными.
Илья долго еще сидит на крылечке гостиницы и курит. Над ним пошумливают листвой тополя, где-то лают собаки. По соседней улице проносятся машины — гул их стремительно влетает в ночной поселок и отлетает. С громыхающим треском проносится мотоциклист с прильнувшей к его спине фигуркой, и ограды в зарослях смородины и малины, кругляши булыжников окатывает теплым светом фар. Мотоцикл уносится, оставляя после себя терпкий, чесночный душок бензина, и поселок опять тонет в безмолвии и темноте. Илья глядит, как гаснут огоньки в домах, и думает о том, что живут же люди как люди, семьи собираются под крышей, сидят за столом, а как ночь, спать ложатся на своих кроватях, а он как на вокзале: вышел на платформу, скоро поезд уйдет. А куда уйдет и где будет последняя остановка?
Илья проходит коридором во двор и смотрит на светящееся окошко флигеля, за которым мелькает силуэт хозяйки. Его, видишь, спать погнала, а сама еще возится чего-то. Не знает он, как отблагодарить ее за хлопоты, которые она взяла на себя, удивляется доброму сердцу Айгерим и думает о великом назначении женщины и о важности ее на земле. Кто она такая, Айгерим, что за человек? Женщина она грамотная, раньше, говорят, работала в райсовете. А вот какие у нее заботы, какая жизнь у нее — хорошая, плохая? В первый раз думает об этом Илья…
Утром добыл в авторемонтной мастерской паяльную лампу, посмотрел самовар — бросовый совсем, самое ему место на свалке. «Лучше я ей новый куплю», — думает Илья. Однако руки сами увлеклись — истосковались по работе. Руки у него огромные, узловатые, но вещи держат нежно, точно хрупкое стекло. Пока накладывает заплату, во двор набивается ребятня.
— Танькин папа, — показывают на него.
Подходит старушка и машет руками на ребят:
— Идите отсюда! Нечего вам тут!
— Да пусть стоят, — говорит Илья.
Но старушка недаром старается. Отогнав ребят, она приглашает его к себе домой посмотреть швейную машинку. Но прежде справляется, дорого ли возьмет за ремонт.
— Чего о цене раньше времени говорить? Зайду, посмотрю, — обещает он. — Может, там и делов никаких нет.
Как-то Илью попросили наладить в совхозе электроводокачку. Вернулся в поселок вечером под выходной, зашел во флигель, а Таня уже спит в своем фонарике. Айгерим не дала будить ее, только приоткрыла полог. Осторожно коснулся он тугих косичек, перевязанных ленточкой, погладил смуглую щеку дочки и вздохнул. «Налилась-то как!» — подумал он и заметил пестрое платьице на спинке стула. Почесал висок, припоминая, откуда бы оно, но, так и не припомнив, ушел спать — устал он, навозившись с водокачкой.
Утром Илья встал пораньше, сходил на базар, накупил разных разностей — и Тане и Айгерим. Возвращаясь с покупками, он услышал около гостиницы странные звуки — вроде бы шакалы воют. Огляделся, видит: двое мальчишек — приличные мальчики, отмытые, приодетые, в сандалиях и носочках. Однако голосят так, что хоть уши затыкай. Илья прошел через гостиницу во двор и увидел Таню, в незнакомом пестром платье; приставив руки ко рту, она тоже верещит нечеловечьим голосом.
С ума, что ли, сошли?
Таня подлетела к отцу, вырвала авоську. Илья подумал — помочь нести, а она выгребла дыню — и на улицу.
Оставив покупки на кухне, Илья заторопился из дома. Очень ему интересно, что дочка с дыней будет делать. Вышел он, а Таня с мальчишками уже далеко — к реке бегут.
Пока он гнался за ними, под сердцем стало горячо, он устал и побрел шагом, а на автобусной станции присел на скамейку и увидел ребят, бежавших по откосу к реке. Что это они делают? Ай да друзья! Илья не поверил глазам. Мальчишки вцепились в дыню, тащат ее в разные стороны, плюются и даже лягаются ногами. Хотел Илья встать и спуститься вниз, чтобы вложить мальчишкам ума, но вдруг Танька, с интересом наблюдавшая за их возней, тихая дочка его, не обидевшая в жизни даже комара, стукнула по голове сперва рыжего, а потом другого, чернявенького, с глазами, блестящими и хитрыми, как у лисы. Мальчишки сразу успокоились и только нетерпеливо сопели, глядя, как Таня, вытащив из-за пазухи перочинный нож (этого еще не хватало!), делит дыню на части. А когда поели, стали обливать друг друга водой, и Таня с ними. Совершенно мокрые, они побежали к мосту, прыгая с камня на камень. Вскарабкались по насыпи под нижние балки моста и стали виснуть на них и прыгать вниз, чуть не в самую воду. И Таня, болезненная его дочка, не отставала от мальчишек, тоже висла на балках и тоже прыгала вниз. А ведь машины поверху идут!
Неизвестно, сколько бы они прыгали так, но тут на стоянку прибыл автобус. Ребята кинулись в толпу пассажиров и стали проталкиваться к дверям безо всякой очереди.
— Безобразие! — кричали пассажиры, а кто-то даже вспомнил нехорошим словом родителей.
Илья подошел к автобусу, чтобы угомонить разбойников, но ребята уже были внутри, двери захлопнулись, и автобус, взревев, уплыл, мягко покачиваясь, как на волнах.
— Ничего, скоро другой придет, — успокоил его пассажир, не поспевший к посадке.
Но Илья не стал его слушать и спустился под мост, отдохнул немного, смочил голову водой. По мосту проехал грузовик, вниз посыпался песок, а от грохота заложило уши. «Будет вам лупцовка, а тебе, дочка, достанется больше всех», — устало подумал Илья и не торопясь поднялся по насыпи. Пассажира, который успокаивал его, уже не было — уехал. Илья долго еще сидел на станции и смотрел, как одни уезжают, другие приезжают. Смотрел на них и дал о том, что всю жизнь люди куда-то торопятся, стареют и умирают, а дети растут, и у них своя большая жизнь впереди. Вспоминал свое детство в деревне, небольшой пруд и лужайку, казавшиеся ему целым миром, и думал, что, наверно, эта долина в горах и эти снежные вершины, до которых рукой подать, и эта малая речка, грохочущая на весь поселок, и станут для Тани тем большим миром, что были для него когда-то пруд и лужайка в далеком и небогатом его детстве. И еще он думал, что пора ему где-то осесть, девочке скоро в школу, и, может быть, здесь ей будет неплохо, потому что есть у нее уже друзья, а когда и как появились они, за хлопотами он и не заметил.
День, наверное, будет жарким. Еще утро, но уже начинает одолевать духота. Сейчас хорошо бы, пожалуй, выпить пивка. У стеклянного павильона толпится народ, и буфетчик в белом халате с закатанными рукавами бегает из павильона к печке с подносом сырых чебуреков.
— Эй, ходи сюда! — кричит он, заметив в толпе Илью. — Что тебя все никак не найдешь, прячешься, как скромная девушка?
Илья думает, что это относится к кому-то в очереди, но все люди оборачиваются к нему. Только все равно он ничего не понимает и удивляется, откуда знает его этот угрюмый усатый буфетчик. Люди расступаются, давая ему пройти, и никто не выражает неудовольствия, что кого-то пускают без очереди.
— Рахима! — кричит буфетчик в глубь павильона. — Налей, пожалуйста, пива и подай человеку.
Илья смотрит на него и улыбается, ожидая объяснения, но буфетчик заворачивает ему в бумагу два чебурека и машет рукой, торопясь в павильон за новой порцией сырых чебуреков.
— Как будешь свободный, заходи. Испортилась кофеварка, посмотри, что там такое, а?..
Поселок небольшой, и об Илье идет молва, что вот-де приехал мастер, который все может. И вся очередь с уважением смотрит на него, потому что, наверно, они тоже что-то слыхали о нем как о мастере, а мастер всякому может пригодиться.
Пахнет жареным луком, перцем и дымом, и вся долина пахнет луком, словно это большая кухня под открытым небом, и все люди здесь в непонятном Илье родстве, в котором, кажется, и ему с дочкой нашлось свое маленькое местечко…
