— Если жива — придёт! — утешала Клавка.
— Как — если жива? Что же, по-твоему…
— Ничего по-моему! — отвечала Клавка. — Бывает, и помирают люди. Только она объявится — вот увидишь…
Девочки кончали мыть пол. Вдруг Варя услыхала в коридоре: стук, стук. Она сразу узнала, что это бабушка идёт.
— Бабушка! — Уж Варя её целовала, целовала, и смеялась, и плакала. — Куда же ты подевалась? Я ждала, ждала…
— Да пусти ты меня, дай сесть! — говорила бабушка. — У знакомых я была — расхворалась. Ну, не пускали, пока встала… Чего плакать! Радоваться надо… — Бабушка села и сразу подобрала ноги. — Что-то сыро у вас!
— Это мы пол мыли — видишь?
Варя гладила бабушку и оглядывала всю. Вот она, вот она, бабушка!
— Я знаешь как соскучилась!
— Пол мыла, а измазалась — глядеть страшно! Умылась бы, — сказала бабушка. — Смотри, руки-то у тебя какие!
Бабушка повернула Варины руки ладонями к себе: ладони были чёрные-чёрные.
— Мы хотели умыться, да вода уже не идёт. Завтра пойдёт — умоемся. Мы и на пол только ведро нацедили.
— Как вы здесь живёте? Неделю вас не видала, — спрашивала бабушка.
— Мы-то хорошо живём. Только вот ты пропала… Уж я думала… — У Вари задрожали губы.
— Глупая ты моя! — сказала бабушка. — Я к тебе с радостью. Завтра я тебя буду ждать, ты непременно приходи — будем на новую квартиру перебираться. Весь наш дом перебирается.
— И мы придём, — сказали девочки. — Будем помогать вещи таскать.
— Ну что ж, — сказала бабушка, — приходите, всем работу найду.
Из фабричного дома переселяли жильцов в особняк. Фабричный дом такой ветхий, что в Совете решили — чинить его не стоит. И топить его — только дым на ветер пускать. Пусть переселяются и живут по-человечески. Дали ордер и Вариной бабушке.
Некоторых пришлось уговаривать, чтобы дали согласие на переезд. В маленькие комнаты рабочие переезжали охотнее, а в бывшие залы да гостиные — с опаской и разговорами.
— Больно большие комнаты. Пока от одного угла до другого дойдёшь, устанешь. И жить в таких непривычно.
В большую столовую никто не согласился вселиться — разве её натопишь? Вагон дров надо, и то не хватит. Так и осталась она пустовать.
Тяжёлые вещи перенесли солдаты. А что полегче, таскали сами. Варя привела с собой девочек, и они, как муравьи, бегали по переулку туда и обратно — кто со стулом, кто с подушкой. Клавка ухватила сразу корыто и стеклянную вазочку.
— Не донесёшь! — беспокоилась бабушка.
— Донесу!
Бабушка только успевала вручать то одно, то другое. Девчонки старались наперебой.
Наконец в старой комнате, кроме дырявых кастрюль и пыли, ничего не осталось. Кастрюли забрала Клавка. Пригодятся — в них цветы сажать хорошо. И потащила их в новую комнату. В комнате вещи лежали горой, но бабушка решила передохнуть. Она усадила своих помощниц и каждой дала подарочек — ленточки из шёлковых лоскутков:
— Будете в косы заплетать. (Девочки почти все были стриженые.) Ничего, волосы отрастут, тогда и вплетёте, — утешала бабушка.
Клавка выбрала себе голубые ленты, и бабушка попробовала ей заплести косы. Получились толстенькие две косички, и торчали они в разные стороны.
— Ишь какие красивые волосы, как золото! — сказала бабушка.
И Клавка с удивлением слушала, что она золотая, а не рыжая.
Варе новая комната понравилась. Особенно печка; на каждом изразце картинка. Уже были сумерки, но Варя всё-таки их рассмотрела. Летели гуси-лебеди, по лесу шёл медведь, и на больших куриных лапах стояла резная, пёстрая избушка. Стены в комнате были розовые. Наверно, здесь была детская. Бабушка увидела в стене скобочку — оказалось, что это дверцы стенного шкафа. Бабушка обрадовалась новому удобству. Вот хорошо-то! Сюда сколько всего поместится… А Варя зашла в шкаф, как в маленький домик, и там, в темноте, нашла кубик. Шкаф, очевидно, был для игрушек.
— Целый шкаф игрушек! Бабушка, в этой комнате много было детей или жила одна девочка? — спросила Варя.
— Одна девочка, — ответила бабушка.
— И у одной девочки столько игрушек было?
— У неё не только игрушки — и живые ослики были, и лошади. И специальный кучер был… Ну, рассказывать некогда, давай работать, — сказала бабушка и стала подавать Варе разные вещи. — Сложи как-нибудь, Варенька, а я потом разберу.
В комнату заглянула Люськина тётка:
— Аполлоновна, ты, никак, узлы развязала? А я подожду… Ну-ка, нас отсюда-то…
— Кто же это нас отсюда-то?
— Хозяева-то не вернутся? А то знаешь…
— И не выдумывай! — сказала бабушка. — Какие там хозяева! Разбирайся — и всё. Теперь хозяева за море уехали со всем добром. Куда им вернуться!
Люськина тётка покачала головой:
— Кто их знает…
— Развязывай! — рассердилась бабушка. — Зачем ордер брала? Взяла ордер — живи!
— Ну, будь что будет, — сказала тётка и пошла к себе.
Люськину тётку с ребятами поселили в гостиной. Тётка велела ребятам вытащить большой, мягкий диван в коридор:
— Пружинный… Ну-ка продавят, а мне отвечать?
Ребята были уже большие, но тётку слушались — вытащили диван. А сами смеялись:
— Пусть ночь простоит, завтра обратно внесём.
Не только Люськина тётка, многие устраивались на новом месте с опаской. Странно выглядел рабочий скарб в нарядных комнатах: железные кровати, табуретки стояли на блестящем паркете в комнатах с зеркалами.
Уложив вещи, Варя вылезла из шкафа и задвинула дверцу.
— Ну вот, — сказала бабушка, — и разобрались. Теперь я тебя провожу. Пойдём, Варюша.
В детский дом они шли уже вечером. Вечер был тихий, хороший. Снежок хрустел под ногами и блестел звёздочками.
Варя несла с собой кубик и думала — вот остались бы в шкафу кукла или мячик, было бы здорово! А то у неё мячик из тряпок и не прыгает, и кукла тоже тряпичная.
— Ну как, устроились? — спросил Чапурной.
— Хорошо! — сказала бабушка. — Только надо бы Жилиным ордер получить. Вещи остались, да и парень, может, вернётся. А подрастёт — где жить?
Чапурной достал свою книжечку и записал про ордер. Сколько в этой книжечке записано дел да забот — и всё надо, всё — непременно.
— Дядя Миша, какая у бабушки комната нарядная! И шкаф с игрушками, и печка с картинками, — рассказывала Варя. — На ней и медведь и гуси нарисованы.
Через несколько дней Чапурной стоял перед кафельной печкой в спальне у девочек и с удивлением её разглядывал: на каждом изразце была нарисована картинка.
— Молодцы, ребята! Только вот отмоется ли чернильный карандаш?
— А зачем отмывать? Нарисовано здорово, — сказала Клавка.
— Вот это волк, это петух, а это Татьяна Николаевна.
— Очень похожа, — сказал Чапурной. — А я где?
— Вас, дядя Миша, нет, — сказала Варя.
— А это кто рисовал? — спросил Чапурной, разглядывая домик с крылечком.
— Это Оленька Орлова рисовала.
— Да ты у нас художница!
— И петуха я нарисовала, — сказала Оленька. — У нас во дворе, когда я была маленькая, петух жил.
На другой день Чапурной достал серой обёрточной бумаги — больше никакой не было — и карандашей для грима. Ребята ликовали. Все, кроме Клавки, оказались художниками.
— Ну, а ты что же не рисуешь? — спросил Чапурной.
— Не хочется, — ответила Клавка.
Рисовать ей хотелось, но она боялась, что ничего у неё не получится — никогда она раньше не рисовала. Но и она набралась смелости. Когда Чапурной заглянул к ребятам ещё раз, Клавка малевала вместе со всеми.
Бумаги и грима хватило на неделю, хотя Чапурному, когда выдавали, сказали, что всего вполне хватит на целый год.
Как ушла Татьяна Николаевна
Поздно вечером, когда Гертруда Антоновна уже уложила малышей и поднялась к себе отдохнуть и поесть, к ней пришла Татьяна Николаевна. В руках она держала корзину и большой узел, завязанный в казённую простыню.
— Я ухожу, Гертруда Антоновна, — сказала Татьяна Николаевна и заплакала.
— Куда уходите?
— К подруге, а потом как-нибудь устроюсь. Я пришла проститься, Гертруда Антоновна.
Гертруда Антоновна помнила Татьяну Николаевну ещё совсем девочкой. Помнила и её мать, которая приезжала навещать свою Таню. Дочь она не брала к себе даже на каникулы, потому что сама жила у какой-то княгини в приживалках и ничего у неё, кроме дворянской спеси, не было. Но дочери с малых лет вдалбливала: «Ты девушка благородная, ты получаешь воспитание. Помни, что ты Молчанова!»
Татьяна Молчанова и среди институток была недотрогой. Вот теперь стоит заплаканная, идёт неизвестно куда.
— Кто же вас обидел? — спросила Гертруда Антоновна.
— Зачем вы спрашиваете? — Губы у Татьяны Николаевны задрожали. — Я больше не могу… каждый день это издевательство… Я не могу больше работать с этими выродками, они же…
