Алёша молчал. Быть может, он даже сомневался в том, что я рассказал ему. Да и трудно поверить, что седой человек, так уверенно стоящий перед ним, был когда-то худеньким, трусоватым юношей. И больше всего на свете боялся смерти. Страх этот прошёл, когда я разрядил обойму в своего коня. Больше я не боялся быть убитым. После этого я убивал сам и знал, что меня могут убить тоже. И не боялся.
— Пойдём! А то Глазов хватится, а нас нет, — сказал я Алёше.
Мы спустились с холма и скоро оказались на берегу моря, возле нашей съёмочной площадки.
Глава тринадцатая, в которой наконец-то Кирюха выглядит молодцом
Вот потеха была сегодня с утра! Иду в школу, и Кирюха тоже идёт. Я ему подмигиваю: сыграем? Потому что до уроков ещё полчаса и можно сыграть в ножички. А он отвернулся и будто бы меня не знает. Быстро-быстро в раздевалку — и в класс шмыг! Что это, думаю, такое с Кирюхой?
Захожу в класс, а там — Люська дежурная. Мел раскладывает, вешает географическую карту. Меня увидела и рот разинула. У неё рот, оказывается, как у щуки.
Я плечами пожал и на своё место сажусь. Достаю учебники, будто бы почитать хочу географию (такой я вид для Кирюхи делаю), тут Милка входит и завертелась передо мной:
— Здравствуй, — говорит, — здравствуй! Как поживаешь?
Я пальцем в висок постучал: рехнулась, мол, или как с поживанием? А она садится, ко мне наклоняется и шепчет:
— Честное пионерское, никому не скажу. Честное ленинское. Это правда?
— Что, — говорю, — правда?
— Что машина за тобой приезжает с киностудии и тебя возят в кино сниматься?
Она протараторила, как будто урок отвечала, а я должен ей пятёрку поставить.
— Правда, — говорю, — а что?
Она молчит, смотрит на меня, так и ест меня глазами. Надоела мне. Стал читать про погоду, что на неё влияет и как, а Милка не унимается:
— Скажи, как ты туда попал, в кино, за что тебя туда взяли? А что ты там делаешь? Тебя в кино покажут?
Я только слушаю её, в географию смотрю и киваю.
Тут она выскочила из-за парты, и слышу, как за моей спиной Люське тихонько говорит:
— Его в кино показывать будут.
На перемене уже все знали, что про кино — это правда.
Кирюху я спросил:
— Ты чего от меня бегаешь?
А он молчит и в окно смотрит.
— Ты, — говорю, — будешь со мной разговаривать или как?
Тогда он говорит:
— Мог сам мне про кино сказать, чтобы я не последним в классе это узнавал. Все спрашивают, как тебя в кино выбрали, а я и не знаю.
Тут я ему рассказал, как в трамвае ехал, как меня усатый настиг и что из этого получилось. Кирюха удивлялся и всё повторял: «Да ну?!» И мы с ним помирились.
После уроков вместе вышли из школы и пошли к дому. У нас проходными дворами пройти можно. А между дворами, там, где гаражей понастроили, тупик есть. В этом тупике Репа с двумя парнями из их класса нас поджидал. Мне Репа сказал:
— Мы тебя, киноартист, немного подгримировать хотим, чтобы ты красивей вышел.
А у меня в пять часов вечера съёмка.
— Согласен, — говорю, — но только один на один.
— Ну, держись, звезда экрана.
Он размахнулся, но Кирюха кинулся ко мне, и удар пришёлся Кирюхе по уху. Я, заслонённый Кирюхой, оглянулся и увидел, что те двое наступают на нас сзади. Одному я двинул в живот головой. И началась драка.
— Беги! — кричит мне Кирюха. — Я сам!
Но я лицо рукой прикрыл, а другой молочу направо и налево. Мне тоже достаётся, но не по лицу.
А Кирюха, который никогда не дрался и драться не умеет, не падает, хотя удары на него сыплются — будь здоров!
— Беги! — кричит. — Я прикрою тебя. Не трогайте его, не смейте его трогать!
В разгар этой потасовки какой-то автомобильщик к гаражу вышел. Мы с Кирюхой его не видели, но только Репа и те двое бросили нас и унеслись галопом. А дядька подходит к нам и спрашивает:
— Что, ребята, здесь происходит?
Мы с Кирюхой не ответили, подобрали портфели и ушли.
Ухо у Кирюхи вспухало на глазах. И губа — тоже. Да и весь он был побитый. Но вид у него был молодецкий, и шёл он гордый, и доказывал мне, что мог вполне прикрыть мой отход и что я должен беречь свою внешность.
Я засмеялся, когда он сказал про внешность, но Кирюха обиделся, и тогда я сказал ему:
— Ты здорово дрался. Молодец.
Глава четырнадцатая, которая приводит нас в гастроном
Дома отец сидел за столом, уткнувшись в книгу. Никогда я не видел, чтобы отец читал, и поэтому так удивился, что не сразу заметил, что эта книга была сценарием. Я на очки уставился. В очках отец на себя не был похож.
Отец засуетился, когда меня увидел, как будто ему стыдно было, что он читает сценарий, и я сделал вид, будто не заметил, что он там делает за столом. Но он сам сказал:
— Вот читаю. Хорошая вещь.
Мы помолчали.
— Я тебе поесть приготовил, — сказал отец.
Кухня у нас то же, что передняя. Дверь с лестницы открывается прямо в кухню. И я только открыл дверь, увидел, что на плите что-то варится в кастрюле.
— Каша гречневая, — объяснил отец. — Повар один интервью в газете давал. Как он с нашими спортсменами на Олимпийские игры ездил и там их всё кашей гречневой кормил. За границей гречневой каши днём с огнём не сыскать.
Мы разложили кашу в тарелки и принесли в комнату. Отец аккуратно закрыл сценарий и отложил его на диван. Нарезал хлеб, и мы уселись друг против друга.
— Чай-то забыл! — спохватился отец и пошёл кипятить чайник.
Я слышал, как он наливает воду в чайник и как гудит водопроводная труба. Давно мы не сидели с отцом друг против друга, вот так, как сейчас.
— Я ведь твою зарплату сегодня получил, — сказал отец. — Хорошо тебе платят. Я деньги в коробочку из-под чая положил. Только пирожные купил и тебе — вон там, посмотри… на тумбочке лежит.
Я оглянулся. На тумбочке лежал пакетик. Я оставил кашу и развернул бумагу. Там была белая нейлоновая рубашка. Точно такая, как Кирюхе в прошлом году на день рождения подарили.
— Здорово, — сказал я.
— Примерь, — обрадовался отец. Меня продавщица спрашивает, какой размер, а я говорю: «На тринадцать лет». Она говорит: «В тринадцать лет ребёнок разной величины быть может». Я присмотрел мальца с тебя ростом и показал продавщице — и вот купил.
Воротник оказался большой, и шея в нём болталась. Рукава были длиннее, чем руки. Но всё равно рубашка была очень красивая, и мы стали толкаться с отцом около тёмного зеркала над раковиной в кухне. Когда я вставал на цыпочки, рубашку было хорошо видно. Отец радовался и говорил, что даже лучше, что велика, раз я быстро расту.
Мы ели кашу с молоком, и было очень хорошо.
Потом отец вызвался сходить в магазин купить чего-нибудь на ужин, а я стал делать уроки. Отец долго не возвращался, и я оделся и пошёл в гастроном. В гастрономе было много народу, но в винном отделе из знакомых — никого. Зато в той кассе, что выбивала чеки на колбасу, в очереди стоял отец, и около него ошивался его знакомый по кличке «Мясник». Я подошёл к отцу и сказал:
— Ты чего так долго? Мне уходить надо, а тебя нет.
Отец заулыбался (ненавижу, когда он вот так улыбается) и говорит:
— Я, сынок, ботинки подбил в срочном ремонте.
Мясник меня за плечи обнял.
— Эх, Алёшка, Алёшка, отец у тебя мировой. Умный мужик. С таким и поговорить приятно.
Я отцу говорю:
— Идём.
А он выбил двести граммов докторской и замешкался. Его Мясник за локоть держит, не выпускает.
— Идём, — говорю.
— У нас с отцом дела, — говорит тогда Мясник. — Ты, Алёша, иди, а нам поговорить надо.
…Когда я вернулся домой со съёмки, то увидел: коробка из-под чая, где лежали деньги, пуста.
Глава пятнадцатая, в которой у оператора Лямина болит старая рана
Иногда по вечерам на меня находит тоскливое чувство одиночества. Вообще-то я привык быть один и даже нахожу это удобным, но иногда…
Хорошо, что это случается нечасто. Тогда, когда болит нога и тупая, тянущая боль в пояснице (последствия ранения) укладывает меня на диван. Я лежу, не зажигая света, не задёрнув штор, и вижу, как в доме напротив приходят с работы, рассаживаются за столом, едят, пьют, разговаривают. Остывает грелка под ногой, гаснет моя трубка. Я пережидаю, пока утихнет боль, и поглядываю в окно: что там делается, в доме напротив?
Телефон стоит на диване рядом, но, признаться, я не люблю телефонных разговоров. И сегодня звоню только потому, что уверен, что в школе никого нет, учительская давно опустела и мой звонок останется без ответа. Странно, но кто-то поднимает трубку.
— Да, это я, — говорит Наталья Васильевна, — конечно, я вас помню. Мы только что расстались с Алёшей. У нас был вечер, посвящённый Гоголю. Мы не могли найти Алёшино пальто, поэтому задержались.
