– И-кар, и-кар, и-кар!.. – ответила И-кар.
– Сколько? – Жанка вопросительно посмотрела на меня.
– Не знаю… – я пожал плечами.
Жанка подумала и сказала:
– Триста лет.
– Старая… – сказал я.
– Что ты видела? – спросила Жанка у вороны.
– И-кар, и-кар… И-кар… – ответила И-кар.
Жанка перевела:
– Много чего… Всего не упомнишь…
– Спроси, – сказал я Жанке, – она видела счастливого человека? Хотя бы одного?
Жанка спросила у вороны:
– И-кар, ты видела счастливого человека? Хотя бы одного?
Ворона взглянула на нас и ответила:
– И-кар! И-кар!
– Видела, – перевела Жанка. – И даже не одного, а двух.
– И-кар-р-р! – крикнула И-кар.
Она взмахнула крыльями.
– До свиданья, детки! – перевела Жанка.
И-кар перелетела на крышу соседнего дома.
– Кар-р-р, кар-р-р! – поприветствовали её подруги-вороны.
Мы зашагали дальше.
Воскресенье только начиналось.
Завтра Новый год.
Всё-таки мы решили сыграть наш спектакль.
Сегодня премьера! Сегодня второе января.
Вчера мы репетировали целый вечер.
Гоша нервничал:
– У нас нет жёлтого занавеса!
– А это что? – Баран совал ему под нос оранжевую простыню с красными ромашками.
– Дальтоник! – кричал Гоша.
Я становился между ними и привычно командовал:
– Ринг! К бою!
– Гошан! Погоди! – раздражался Баран и отстранял меня своим красным кулаком.
– Отстань от него! – Гоша надвигался на Барана.
– Что за шум? – раздавался из-за двери бас Гошиного деда. – А драки нет?
Гошин дед – полковник, дирижёр военного оркестра. В отставке.
Баран его уважает.
– Цыц! – Баран зыркал на дверь. – Дед нервничает!
– Это мой дед! – возмущался Гоша.
– Цыц! – повторял Баран.
– Ладно, ладно! – Гоша переходил на шёпот. – Давайте лучше подумаем, кого мы позовём на премьеру.
– Да кто тут поместится? – Баран разочарованно оглядывал Гошину комнату.
– Ну почему? – Гоша на цыпочках перемещался вдоль кровати и шкафа, от стула к стулу и назад к столу. – На кровати поместятся трое! Спокойно поместятся! Даже четверо! Вот ещё два стула! Здесь поставим табуретку. Итого – семь зрителей! А здесь протянем занавес.
– А в шкафу будем переодеваться, – подал голос я.
Баран и Гоша посмотрели на меня и вдруг дико захохотали.
Это у них началась предпремьерная истерика.
Когда она закончилась, мы в последний раз прогнали текст нашей пьесы и составили список приглашённых, в который вошли: почётный зритель – военный дирижёр Борис Моисеевич (Гошин дед), мои мама и папа, Галя Баранова (сестра Барана), Жанка, Алик, а также Женька-Пузырь (его мы посадим на табуретку, ему не привыкать).
Потом мы молча постояли. Каждый в своём углу.
Потом разбежались по домам.
Полночи я не мог уснуть. То ли оттого, что нервничал перед премьерой, то ли оттого, что слушал радио, которое я нашёл первого января под новогодней ёлкой. Мне его подарил Дед Мороз, то есть мама с папой. Я о таком давно мечтал.
И вот – премьера! Первая премьера в нашей жизни.
Я смотрю сквозь дырочку в «жёлтом» занавесе.
Зрителей полный зал. Все пришли.
Я поворачиваюсь к своим друзьям. Мы волнуемся.
Баран всё время застёгивает и расстёгивает на своём сером пиджаке без рукавов единственную пуговицу и бормочет свою роль: «Ну и что?.. Допустим… Короче, чего ты хочешь?!»
Гоша входит в образ. Он одет в белую сорочку и чёрные брюки.
Когда я увидел Гошу в таком праздничном наряде, я недоверчиво спросил:
– Разве так должен выглядеть мужчина неопределённого возраста?
– Не уверен, – ответил Гоша. – Но уже поздно что-то менять.
Я поправляю на носу старые бабушкины очки с толстыми стёклами. Они всё время спадают с носа. К тому же сквозь них практически ничего не видно. Я, можно сказать, передвигаюсь на ощупь.
– Пора, – произносит Гоша.
Он заводит будильник, который, как написано в пьесе, должен изображать «едва слышное, можно сказать, отдалённое» тиканье часов.
Будильник громко тикает и внезапно разражается оглушительным звоном.
Гоша сердито стучит по нему кулаком.
Будильник замолкает и, как ни странно, начинает «едва слышно тикать».
– Ну! – хрипит Баран и подталкивает Гошу к занавесу. – С Богом!
Гоша вываливается в зал с диким воплем:
– Как давно я покинул этот дом!
Он брякается на пол, смотрит в потолок и заунывно воет:
– Не-ебо! Я давно-о не видел тебя-я-а!..
Следом выскакиваю я. Придерживая бабушкины очки, я чуть было не спотыкаюсь о Гошу и испуганно ору:
– Кто вы?!
Гоша почему-то хватает меня за ногу.
– Я-а-а? – ревёт Гоша.
Я пытаюсь вырвать ногу из цепких Гошиных пальцев.
Гоша хватает меня за вторую ногу.
– Это ты?! – кричу я и валюсь на Гошу.
Гоша подхватывает меня. Бабушкины очки летят с моего носа вниз и стукают Гошу по лбу.
У бабушки очень тяжёлые очки.
– Да… это я… – Гоша потирает ушибленный лоб.
Неожиданно занавес падает и перед публикой предстаёт ошалевший Баран.
Лицо у него такого же цвета, как упавший занавес.
Я продолжаю барахтаться на Гоше. У Гоши никак не получается спихнуть меня с живота.
Я стараюсь выкрикнуть:
– Я узнал тебя!
Баран мычит:
– Ну и что?
Наконец я вскакиваю на ноги.
– Это же ты?! – кричу я и неожиданно чихаю.
Баран садится на пол. Видно, ноги не держат.
– Допустим… – кряхтит Баран.
Я тоже сажусь рядом. Подбираю бабушкины очки и напяливаю их на нос.
– Как давно мы не виделись, – говорю я Барану. – Мы – три давних друга.
Пропустив половину текста, Баран произносит:
– У меня нет для вас игрушек!
Гоша подсаживается к нам и тоже говорит какую-то ерунду:
– Ничего! Не переживай! Мы их купим!
– А то! – кивает головой Баран.
Полный провал! Только я верен тексту. Я говорю:
– Когда я снимаю очки, весь мир кажется мне добрым и размазанным…
Хотя это совершенно не к месту. Полная белиберда…
Гоша молчит. А он должен произнести:
– Ты опечалил его…
И Баран молчит. Он снимает с себя серый пиджак без рукавов и набрасывает его на Гошу. Прямо на голову.
Гоша снова молчит. А он должен медленно встать на ноги, подобрать с пола серый пиджак без рукавов, надеть его и, посмотрев на небо, произнести:
– Да, будет дождь… Пора в дорогу!
И тиканье часов должно усилиться.
А потом должен опуститься занавес.
Но ничего этого не происходит.
Зрители смотрят на нас, едва сдерживая рыдания. Или гомерический хохот. Я не вижу через бабушкины очки.
Потом полковник Борис Моисеевич, утерев слёзы, говорит нам:
– Орлы! Сейчас будем чай пить! С яблочными пирогами!
Видно, других пирогов в нашем городе не пекут.
Я получил письмо.
На первый взгляд оно показалось мне странным.
На конверте был указан только мой адрес. А в графе «Адрес отправителя» написаны лишь две буквы:
«А» и «О».
С такими инициалами я никого не знаю.
Но самое удивительное, что на конверте стоял штемпель с датой отправления – 20.12. Это значит – двадцатое декабря. А год я вообще не смог разобрать. Он плохо пропечатался.
Получается, письмо было послано четыре месяца тому назад. Даже чуточку больше.
Сегодня двадцать первое апреля. Через двадцать дней мой день рождения!
Я вскрыл конверт. В нём лежал тетрадный листок.
На листке я прочитал:
«Ты никогда меня не простишь! Я знаю. Но всё-таки прости меня. Больше я ничего не хочу от тебя. Пожалуйста, прости меня! Моя глупость будет наказана. Она уже наказана. Пожалуйста, прости меня».
И всё. Я повертел листок. Больше ничего.
Я снова пробежал глазами письмо.
Знакомый почерк.
Только это не её почерк. Я помню её почерк. Он такой наклонный и ровный.
А это какие-то каракули.
И потом, инициалы – «А. О.».
Да нет у меня таких знакомых. Ни в нашем городе, ни на всей Земле.
Я положил письмо на тумбочку и задумался.
Вот кто-то четыре месяца тому назад взял ручку и написал мне эти слова в надежде, что я получу их вовремя и что-то изменится в его или в её жизни. Но письмо затерялось где-то. А потом всё-таки нашлось. Только поезд ушёл, как любит повторять моя бабушка. И, когда она говорит это, мне всегда становится одновременно и грустно, и спокойно, и весело на душе.
И вот почему.
Однажды мы с мамой (мне было тогда года четыре) собрались куда-то ехать. Я уже не помню куда.
Стояло жаркое лето. И, наверное, мы ехали на море. Раньше мы часто отдыхали на море.
Мы ужасно торопились, потому что опаздывали на поезд. До отхода поезда оставалось минут пять.
И вдруг у входа на вокзал мама увидела апельсины. Мама обожает апельсины. Когда она видит апельсины, у неё загораются глаза. Ни о чём другом она уже больше не может думать. Только об апельсинах.
