И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой «монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.
Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:
— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..
Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:
— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..
С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:
— Стой, не крутись, дьявол… Не понимаешь русского языка… И всю роту демаскируешь… Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт на нашу голову…
Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.
Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и… в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха — не в те руки…
Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.
— Ну погоди, противная тварь, — сквозь зубы ругался Сидоренков, — я из тебя чёртов дух вышибу…
И чуть какая заминка — кнутом стегнёт.
Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:
— Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт, а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит…
— Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый…
А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не дёргает понапрасну, она тянет хорошо.
…Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка — хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими буйволиными ногами и вытянет.
Только кнут ей в это время не показывай — заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.
— Видишь, какая у тебя золотая коняга, — говорили Сидоренкову его товарищи, — не надо и тягача.
— Она себе на уме, — не сдавался Сидоренков. — Как захочет — гору своротит, а не захочет — хоть убей.
— А ты с ней поласковее.
— Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?
Упрямый был мужик. Если невзлюбит — конец.
Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.
Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночёвку в деревне Чернушки.
Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что «немка» тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул — изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеве-рок чует, — подумал он, — хитрая скотина…»
Подъезжает к воротам и бодро кричит:
— Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!
А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.
Во дворе кто-то уже, стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.
В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:
— Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!
Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри:
— Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая…
Сидоренков ничего не понимал и рассердился.
— Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это «немка», — и дёрнул вожжами.
Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:
— Да вот она, вот наша Лебёдка!
Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.
— Здравствуйте, родные наши, — приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. — Заждались мы вас… Спасибо вам… От извергов нас освободили. Да где же вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали… Её нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы её выходили…
Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.
— А я тут с уборкой связалась, — продолжала женщина, — за два года неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут — прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали… Спасибо вам…
И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать её по шее и ласково приговаривать:
— Красавица ты наша, Лебёдушка, ишь как похудела… — Затем, обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: — Распрягайте скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов… А лошадкам-то вон клеверку в сарае возьмите — от коровы осталось. Последней кормилицы вчера лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали…
Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал его градом вопросов:
— Дяденька боец, а где вы её отбили у фрицев? А вы её оставите нам? А вы долго пробудете у нас?
— Да отвяжись ты, пострелёнок! Вот управлюсь с конями, тогда и расскажу…
Ночь была хоть и звёздная, но мутно-серая, без луны. По полю, шурша, неслась сухая позёмка.
Сапёры-собаководы сержант Петухов и рядовой Черкасов, получив ещё с вечера боевое задание, готовились к вылазке на передний край противника: надо было найти, нащупать минное поле врага и обезвредить его — сделать в нём. проход и открыть своему батальону путь к наступлению.
Петухов и Черкасов оделись в белые маскировочные халаты с капюшонами и сразу стали непомерно толстыми, неуклюжими, особенно низкорослый, плотный Черкасов. Белые накидки надели и на своих серых собак. Треф в накидке вёл себя спокойно, а чувствительный Пурик несколько раз встряхнулся, пытаясь сбросить одежду, и успокоился лишь после того, как, очевидно, почувствовал, что она крепко привязана, и когда Черкасов, его хозяин, прикрикнул строго: «Нельзя! Пурик! Фу!»
— Смотри, Черкасов, за своим псом хорошенько, — напутствовал своего подчинённого Петухов, — а то он у тебя какой-то шальной…
— Зато он у меня старательный и чуткий, товарищ сержант…
— Старательность, Черкасов, хороша при уме и выдержке.
Взяв в левую руку поводок от собаки, а в правую щуп — длинную палку с острым железным стержнем на конце, Петухов вылез из окопа и встал на лыжи. Вслед за ним вылез и Черкасов.
Низко пригнувшись, пошли. Впереди — Петухов, а за ним, на дистанции шести — восьми шагов, Черкасов. Без лыжных палок трудно идти, но они мешали бы, да и в снег их опасно тыкать — можно нарваться на мину. Противник маскирует мины в самых неожиданных местах.
Противник, отступая, стал хитро минировать поля и дороги: противотанковые мины заделывал в деревянную оболочку. Такие мины можно обнаружить только щупом и тонким чутьём собаки-ищейки. А между большими минами закладывают и маленькие, противопехотные, с проволочкой, чуть ее задел — и взрыв…
Позёмка несётся по полю, крутится около кустиков и всё заволакивает в мутно-белый цвет.
Ровное снежное поле и пологая высота, на которой зацепился противник, были безмолвны, и казалось, что враг или спит или отошёл…
Нет, вон луч прожектора заскользил по белому полю, выхватывая серые кусты, и застрочил пулемёт. «Ложись!» — одновременно прошептали Петухов и Черкасов и, упав в снег, замерли. Треф прильнул к земле, а Пурик, вздрагивая, прижался к Черкасову. Пулемёт умолк. Оборвалась и полоса света. «Прощупывают и пугают… — подумал Петухов. — Знаем мы ваши повадки — сами побаиваетесь…»
