Ей стало вдруг больно. Дай она тогда Яшке черный цветок, он подарил бы его какой-нибудь своей девчонке, может быть, той, беленькой, с которой видела его Тоська, и — как знать — может, теперь все было бы иначе…
Тоська вспомнила, как Яшка спускался к ней с крана в тот последний день. Он хотел, чтобы ей было лучше, а она ему цветка пожалела…
Мысли были беспорядочные, случайные, но одна возвращалась упрямо: как глупо, как ужасно глупо погиб Яшка! Заболей, например, он в тот день или не подуй этот ветер, и все было бы в порядке. Бессмысленная, глупая смерть…
Время шло, день за днем, Тоська работала по-прежнему. Одно только изменилось: заказные в пятьдесят первую больше не приходили. Теперь Тоська имела дело только с железными ящиками.
Как всегда по утрам, Нина Ивановна, поглядывая поверх очков, выдавала почтальонам корреспонденцию, а они, шурша газетами, рассказывали друг другу кто что… Одна Тоська молчала, и ее никто не трогал, не заговаривал с ней зря, если она сама не начинала.
В посылочном отделении по-прежнему пахло душистыми яблоками, и Тоська, как раньше, приходила сюда подышать яблочным нежным воздухом.
Нина Ивановна как-то получила посылку от своих родственников с юга. Нюра, веселая и живая, притащила клещи, ящик открыли, и Нина Ивановна дала всем по яблоку. Все начали пробовать их и хвалить южных родственников, а Тоська развернула тонкую шуршащую бумагу и подняла яблоко к свету, к солнечному лучу.
Желтый матовый шар вспыхнул, налитый до краев соком и солнцем, засветился, и Тоська вдруг различила черневшие внутри яблока семечки.
Она не торопилась съесть его, и странные, совсем не ее мысли приходили Тоське в голову.
Она смотрела на яблоко, лежавшее на ладони, и думала о чудесах, которых все-таки полно вокруг. Яблоко было рождено черной землей, синим небом и солнцем, у которого нет цвета, потому что на него нельзя посмотреть. На ее ладони лежала работа природы, и, брошенная в землю, эта работа не пропала бы даром — из семечек весной выползли бы ростки. И выросла бы новая яблоня, которая снова родила бы плоды, полные до краев душистым соком и солнцем… Стукнет мороз, потом будет зной, и все это пройдет, а останется одно, самое главное — новое яблоко, которое снова упадет на землю. Все как у людей, думала Тоська и вспоминала Олю.
Наверное, через неделю после того, как погиб Яшка, когда прошло первое потрясение, Тоська разузнала, где живет Оля, и пришла к ней домой. Оля стала приглашать Тоську в комнату, но она отказалась, извинилась и попросила Олю пройтись с ней. Как когда-то с Нюрой, они сидели на скамейке в сквере, Тоська смотрела в открытое, очень милое лицо Оли и, стараясь говорить спокойнее, рассказывала ей про Яшку, какой он был раньше и каким стал потом, когда увидел Олю в троллейбусе, как провожал ее с работы и боялся испугать, как ползал по крыше с фотоаппаратом… Тоська рассказывала обо всем этом, потому что Оля не могла не понять ее, а впереди ведь было еще одно…
Тоська остановилась на минуту, но собственная ее беда теперь, после смерти Яшки, была такой маленькой, ничтожной, что она рассказала Оле и про Яшкины письма. Это было главное — суметь рассказать Оле так, чтобы она поняла — письма, адресованные хоть и Тоське, принадлежат ей, Оле, потому что это она сделала Яшку таким… Тогда, в тот день, Тоська все спрашивала себя: зачем, почему писал ей Яшка, а теперь она все понимала, она знала точно, зачем и почему он писал…
Письма были дороги Тоське, что и говорить… Но Тоська протянула их Оле. Она попросила взять их. Оля взяла. Осторожно, будто что-то хрупкое. Как хорошо, что она поняла Тоську. Теперь Яшку будет помнить и Оля, хотя она его совсем не знала. Яблоко падает на землю…
…А жизнь шла. В посылочном отделении яблочный запах стал густым и терпким: и на юге наступила осень. Тоська думала, что теперь бросит, конечно, парашютную секцию, и первое время даже не вспоминала о ней, но шли дни, и мысль о том, чтобы прыгнуть с парашютом, все чаще не давала ей покоя. Она решила, что теперь должна прыгнуть для Яшки, пусть его и нет, разве не он заставил ее отважиться на это…
Она немного отстала от остальных, но ее допустили к занятиям, и теперь Тоська ездила в клуб каждый день. Наконец объявили, когда новички будут прыгать.
Накануне Тоська сказала об этом Нюре, та заохала и пообещала прийти на аэродром.
…Их посадили в открытый грузовик и повезли за город. На огромном зеленом поле жужжали маленькие самолеты, над головой на длинной палке колыхалась полосатая колбаса. В тесной раздевалке аэродрома Тоська надела комбинезон, натянула шлем, инструктор помог ей защелкнуть парашютные замки. Выходя из помещения, Тоська увидела зеркало. Она подошла к зеркалу — в первый раз за все эти дни.
На нее глядела насупленная, очень серьезная девчонка в синем комбинезоне и кожаном шлеме. Тоська подмигнула ей и вышла на улицу. Объявили построение, и Тоська встала крайней слева, она была самой маленькой в отряде. Инструктор двигался вдоль строя, проверяя у всех парашюты последний раз.
Тоську кто-то дернул за рукав. Сзади стояла Нюра. Она улыбалась во весь рот, пораженная Тоськиным нарядом, а сзади, подальше, стоял Василий.
— Вам письмо! — лукаво сказала Нюра и протянула Тоське конверт. Она не глядя сунула его в карман комбинезона, и тут подошел инструктор, взял Тоську за ремни, чуть встряхнул ее и внимательно оглядел.
Ан-2 стоял перед ними, и летчики, парни в одних рубашках, улыбались, глядя на девчонок, выстроившихся в ряд.
— Ну, не робеть! — крикнул инструктор, и они пошли строем к самолету. Дверь захлопнули, и Ан-2, взревев моторами, будто какая телега или грузовик, начал подпрыгивать на рытвинах, набирая ход.
Тоська вспомнила о письме, когда уже летели, сунула руку в карман и вытащила согнутый пополам конверт. На штемпеле стояло: «Энск».
Тоська порвала конверт, развернула листок.
"Здравствуй, Тося! Ты, наверное, забыла меня. Это пишет тебе Олег, мы с тобой еще в кино познакомились. Все хотел раньше тебе написать, да не мог, был в длительной командировке, а, короче говоря, занимался тем, что нарисовано у меня на значке, только не здесь, а далеко отсюда…"
Письмо было длинное, на большом листе с обеих сторон, мягким почерком, но Тоська не могла его больше читать. Она сунула листок в карман, стало что-то больно глядеть.
— Ну, ну, — сказал инструктор, — не кукситься! Не робеть!
Тоська оглянулась вокруг и увидела взволнованные лица курсанток. Инструктор что-то сказал, и все встали, потом повернулись направо, к двери, одна за другой, в затылок друг другу.
Дверь распахнулась, и Тоська увидела, что все стоящие перед ней моментально, бегом исчезли в синем квадрате. Она осталась последней. Перед ней было небо.
Тоська всегда думала, что закричит непременно и уж обязательно закроет глаза перед первым прыжком. Но она не закричала и не закрыла глаза.
Глядя на белые облака, на зеленую землю с игрушечным белым ангаром, она шагнула вперед.
Сердце замерло, она падала, раскинув руки и ноги, чувствуя, как воздух плотно обтекает тело.
Над головой щелкнуло, ее сильно дернуло. Она подняла голову и увидела стропы, уходящие по биссектрисе вверх, черные линии, рассекшие небо.
Тоська посмотрела вниз и увидела зеленое поле. Сбоку паслась маленькая корова.
Луг, усыпанный одуванчиками, летел навстречу Тоське.
Произведения, вошедшие в этот том, создавались на протяжении двух десятилетий, начиная с середины 60-х годов. Все они объединены темой Великой Отечественной войны, точнее, темой военного тыла и военного детства. Обращение к этой теме было органичным для писателя, родившегося за шесть лет до вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз.
"Люди не выбирают родителей, люди не выбирают детства… — говорил А. Лиханов в одном интервью. — Наше детство пришлось на войну, и нас прозвали детьми войны.
Я помню звуки тревожной сирены, учебные тревоги и отбои, я помню госпиталя, в которых мало кто из нас не бывал — то с ребячьими скудными подарками, то с самодеятельным школьным концертом, а кто и на свидание к отцу, бледному и худому, лежащему под суконным солдатским одеялом. Нам выпало на долю рано и несправедливо узнать голод, крапивный суп и хлеб наполовину с клевером. Нам досталось расписываться за похоронки неровными прыгающими буквами в почтальонской прохудившейся тетрадке.
Мы стояли в очередях за военным хлебом, ухватив локти впереди стоящего человека, потому что очереди были бесконечны, а мы голодны и никто не хотел пропустить кого-нибудь без очереди. Мы теряли карточки, потому что уж так устроены ребята любого времени — они обязательно что-нибудь теряют…
Да, мы многого недобрали тогда. Еду, радости, смех, кино у нас отняла война — жестокая, страшная. Мы, дети военного времени, очень хотели помочь своим отцам и своей стране скорей победить врага. Но мы не могли сражаться вместе с отцами. И невозможность этого рождала в нас сильные, взрослые чувства. Мы любили отцов — крепко, до слез. Мы хотели победы, и она представлялась нам слаще всех сладостей" ("Книжное обозрение", 1975, 12 декабря).
