Борис Николаевич кивнул:
— Угу!
Они переглядывались, поднимали брови, смотрели друг на друга. Их лица выражали глубокую сосредоточенность.
Было видно, что им не впервые разыгрывать спектакли. Зрители хохотали до упаду.
Наконец Борис Николаевич не выдержал, махнул рукой и тоже засмеялся. Он смеялся, зажмурив глаза, задрав кверху голову; кончик завившейся наподобие вопросительного знака бороды сотрясался в такт его беззвучному смеху. Не смеялся один Даня. Он стоял, багрово-красный, опустив голову, выпятив губы. Борис Николаевич видел его сердитое лицо, отворачивался… и все-таки продолжал смеяться.
И вдруг, вне себя, со слезами в голосе, Даня сказал:
— Подумаешь!.. Закопались! Камни, камни… А наша школа для пятилетки! Мы, мы… Мы — лом! Цветной!
— Что ты сказал? — раздувая ноздри, спросил один из мальчиков. — А ну, повтори!
— И повторю, — сказал Даня.
— Ты сказал — «камни»… Ребята, он сказал — «камни»… Довольно стыдно тебе! А ты знаешь, что такое палеонтология?.. Ага, не знаешь, так молчи! Ты знаешь, что по головоногому моллюску определяют залежи нефти, а? В Баку. Губкин. Ага, не слыхал? «За-ко-пались»! Газеты, газеты надо читать. Не знаешь, так молчи…
Он надвигался на Даню, выставив вперед голову.
— Я тебе дам задираться! — тонким голосом ответил Даня и, тоже выставив вперед голову, пошел на своего противника.
Увидев это, коршунообразный сейчас же встал со своего места.
Даня был в ярости, но все-таки заметил, что правый рукав его пиджака пуст: у него не было правой руки.
— Так, так, — садясь верхом на стул и размахивая левой рукой, как будто дирижируя ею, командовал коршунообразный. — Фролов, отойди — ты мешаешь! Уберите-ка стул у них с дороги…
Он был в восторге.
— Озеровский, брось, — сказал Борис Николаевич и оттащил в сторону Даниного противника.
Встав со своего места, китаец вежливо взял за плечи рвущегося в бой Даню. Его тонкая желтоватая маленькая рука неожиданно оказалась очень сильной. Она сразу лишила Даню возможности наступать. Поднялся шум. Все говорили и кричали разом. Слышалось:
— Газеты надо читать!
— А без меди ты бы при коптилке, при коптилке сидел!..
Спокоен был только Озеровский. В его светлых глазах прыгали веселые искры.
И вдруг распахнулась дверь. Оттуда вышла и остановилась на пороге старая женщина. Ее желтовато-седая голова повернулась в сторону Озеровского. Лоб был перехвачен черной бархатной ленточкой, седые кудри, аккуратно разделенные пробором, взметнулись по обеим сторонам ленточки, когда она повернула голову. От ее лица, обрамленного свежим и светлым воротничком мешковато сидящего темного платья, от ее плотной и даже немного грузной фигуры веяло опрятностью и какой-то скромной, спокойной деловитостью. Маленькая розовая рука опиралась на палку с резиновым наконечником.
— Что здесь, собственно, происходит? — с интересом спросила она и посмотрела вокруг своими голубыми, поблекшими от возраста глазами, вправленными, как солнце в лучи, в целую сеть тончайших морщинок.
Озеровский вскочил со стула. Почтительно стояли рядом китаец и Борис Николаевич. Притихли мальчики.
— Небольшой турнир, Елена Серафимовна, — ответил Озеровский, — турнир в защиту двух направлений: теоретического и практического. Борцы — товарищ Микеладзе и товарищ…
— Яковлев, — глядя исподлобья на Озеровского, сказал Даня.
— Но разве вы не знаете, Озеровский, что теория и практика неразделимы? Турнир, по-моему, неуместен, — чуть улыбнувшись, сказала женщина. — И, кроме того, нельзя ли немного потише? В этой квартире, дорогие гости, есть один человек, которому время от времени все же нужно работать.
— Простите, Елена Серафимовна! — с отчаянием в голосе сказал Озеровский. — Это я больше всех виноват. Как всегда, я… Ну, хотите, оттаскайте меня за уши или выдерите у меня чуб.
— Некогда, голубчик, — сказала женщина, которую он назвал Еленой Серафимовной, и, улыбаясь, погрозила ему пальцем. — Ужо на досуге, в ноябрьские дни или Первого мая. А пока, чтоб искупить свою вину, затопите-ка печку — что-то холодно стало.
— Сию минуту, мигом! Микеладзе, Фролов — топор!
Мальчики, стоявшие в дверях, кинулись куда-то вглубь квартиры.
— Ну вот и прекрасно! Когда растопится — скажите мне. Озеровский, приду греться.
Старая женщина шагнула к порогу своей комнаты и уже хотела было прикрыть за собой дверь, как вдруг, неожиданно для самого себя, ее остановил Даня.
Она была здесь хозяйкой. Ее уважали, быть может боялись. Перед ней стоял навытяжку даже этот сильный, большой Озеровский…
С решимостью отчаяния Даня взглянул ей в глаза и сказал бессвязно:
— Пожалуйста, не можете ли вы нам дать для нашей школы, девятьсот одиннадцатой, немного цветного металла? Нам очень нужно. Мы собираем… для пятилетки… Обходим район. И вот я попал… А они: «камни, камни»… А я пришел за ломом… Если не затруднит — пожалуйста!
Она смотрела на него, будто не слыша. Смотрела удивленно и внимательно, словно забыв о том, что ему, может быть, неловко от ее пристального взгляда. А ему и в самом деле стало неловко почти до слез. Он хотел повернуться и выйти в переднюю, как вдруг в глазах Елены Серафимовны задрожал какой-то свет, она слегка кивнула головой, улыбнулась:
— Заходите, мальчик. Сюда, сюда, ко мне…
Он смутился еще больше, беспомощно оглянулся по сторонам (как-никак, хоть этот самый Микеладзе чуть было не вздул его, но они были все ж таки ребята, школьники, свой народ, рядом с ними было как-то спокойнее).
Но никто не ответил на Данин взгляд. Все были заняты печкой. На корточках перед топкой уже сидел Озеровский и колол лучину своей единственной рукой. Волшебно, ловко, пленительно быстро двигалась эта единственная рука. Чиркнул спичку, зажав коробок подбородком, и в печке вспыхнул огонь.
Пробежавшее по лицу Озеровского веселое пламя осветило на его груди орден солдатской Славы, — раньше Даня его не заметил.
Забыв о себе и все еще в восторге оглядываясь, Даня перешагнул порог комнаты Елены Серафимовны.
Так вот она — берлога!
В маленькой комнате на полу лежала огромная медвежья шкура, на стенах висели рога оленей и рисунки, изображавшие животных — все больше лосей, иногда лошадей, но каких-то большеголовых, неуклюжих, не похожих на теперешних. Дверь в комнате была обита толстым картоном, наверно для того, чтобы из других комнат сюда не долетал шум. У окна стоял письменный стол, на нем были разбросаны листки, исписанные мельчайшим, изящным бисерным почерком. Весь подоконник занимал аквариум с опрокинутой над ним яркой, как маленькое солнце, электрической лампой. От аквариума ложился на стол зеленый колеблющийся свет. Он освещал какие-то камни. Казалось, что камни лежат на берегу реки или моря, по ним проходили дрожащие то золотые, то темные полосы, и от этого представлялось, что они как будто дышат или даже шевелятся.
Даня шагнул к аквариуму. Ему хотелось поближе взглянуть на пестрых рыб с прозрачными, словно кружевными плавниками, но он не успел рассмотреть их. Камни, лежавшие рядом, перехватили все его внимание. В них было что-то замечательное. Продолговатые, грубо обточенные, они будто намекали своими очертаниями на руку человека, когда-то сжимавшего их. Даня взял один из камней, повертел его и всей ладонью почувствовал, что камень и в самом деле обточен по руке.
— Кремневое оружие, — небрежно сказала Елена Серафимовна. — Ему двести тысяч лет от роду.
Робко, не смея вздохнуть, Даня положил камень обратно на стол.
— Так. Чем могу быть вам полезной, мальчик?
— Да вот лом… Только я, наверно, не во-время пришел: вы заняты. — Он указал на раскиданные по столу листки.
— Да. Пишу одну небольшую работу.
— Работу?.. Про что?
— Как бы вам это сказать… В общих словах — о роли труда в развитии человека… Камни, которые вы трогали только что, нашли мои ученики — археологи — во время экспедиции под Курском. Моим ученикам удалось собрать интереснейшие материалы…
— Ученикам? Вот этим? — И он указал подбородком на дверь.
— Нет, — улыбнувшись, ответила она. — Среди моих сегодняшних гостей только один археолог.
— Кто?
Она засмеялась:
— Ким. Кореец. Вы, наверно, заметили его?
Даня кивнул.
— Но когда-то, когда им было лет по тринадцати-четырнадцати, ну столько примерно, сколько вам сейчас, Озеровский и Лаптев тоже были моими учениками. Они начинали с археологии…
— А чем же кончили?
— Ну, они еще далеко не кончили, они молоды. Но каждый нашел себе дело по душе. Озеровский — индонезист. Понимаете, он изучает Индонезию. А Лаптев — палеонтолог.
Даня кивнул головой. Это слово навеки теперь врежется ему в память. (Надо будет все-таки завтра спросить Александра Львовича, что оно значит.)
