В каждом стихотворении, с которыми нас знакомил учитель Ле Тао, обязательно были «пять материков», «четыре моря», «волны», «скалы» и «вихри». Все это Островитянину напоминало остров — ведь там волн и моря было хоть отбавляй. Поэтому он с особенным удовольствием учил их. У нас с ним вообще было такое чувство, словно мы и впрямь переплываем через моря и океаны и вокруг нас бушуют, бьются волны.
Моя сестра и жена Бон Линя тоже запомнили эти стихи наизусть и велели попросить учителя Ле Тао, чтобы он записал нам в тетради еще несколько стихотворений. Мама тоже хвалила нас.
— Это и слушать интересно, — говорила она.
Островитянин так увлекся стихами, что с утра до ночи орал их во все горло, так что стены дрожали.
— Раз они учатся, — решила моя мама, — хватит заставлять их мыть посуду и помогать готовить. Это женская работа. Нечего им голову посторонними вещами забивать, пусть она у них ясной остается, чтобы учились лучше.
Мы по-прежнему ходили на дом к учителю Ле Тао. Однажды, когда мы, по обыкновению перекрикивая друг друга, с энтузиазмом декламировали стихи, произошел такой случай.
Учитель Ле Тао начал читать продолжение одного из стихотворений. Вдруг, еще не закончив фразы, он вскочил с криком: «Ребята! Мой кабанчик вырвался из загона!» — и выбежал из дома.
Услышав призыв о помощи, мы — точно нас пружина подбросила — побросали книжки и тетрадки и выскочили во двор. Островитянин вырвался вперед. Поднялся такой шум и крик, точно гнали тигра. Каждый из нас, казалось, готов был сейчас же, не задумываясь, чуть ли не жизнью своей пожертвовать, лишь бы только поймать кабанчика.
А кабанчик между тем невозмутимо мчался к ограде.
— Я тебя! — ругался учитель. — Теперь уж непременно позову колбасника, пусть тебя прирежет. Ну-ка, вернись, а не то собак спущу!
Кабанчик, остановившись, повернулся назад, точно хотел сосчитать число солдат учителя и проверить, есть ли среди них такие, что резво бегают, а потом, невозмутимо помахивая хвостиком, подлез под ограду и исчез в соседском огороде.
Мы с гиканьем понеслись окружать его. Но кабанчик, как будто заранее догадавшись об этом, что было духу припустил к тутовой роще. Мы мчались следом. Кабанчик уже бежал по берегу реки. Он то и дело внезапно менял направление, и многие из нас, не успев повернуть вовремя, с разбегу падали.
Мы все уже порядком устали, и некоторые, тяжело переводя дух, растянулись на песке.
Один только Островитянин продолжал погоню. Он стрелой мчался вперед и был уже далеко от нас. Мы увидели, как он рванулся в сторону, всем телом бросился на кабанчика, и тот, визжащий, извивающийся, изо всех сил пытающийся вырваться, оказался в его руках.
— Скорей, — кричал Островитянин, — вяжите ему передние ноги!
Мы с радостным воплем навалились на добычу. Кабанчик визжал и брыкался так, что всех наших усилий едва хватало его удержать. Наконец подбежал учитель, связал его, и тогда только мы разжали руки.
После случая с кабанчиком наши ребята изменили свое отношение к Островитянину.
— Ну и силища! — шептались они потихоньку между собой.
— Не стоит, пожалуй, его задирать. С таким связываться опасно!
Нам даже хотелось, чтобы кабанчик учителя Ле Тао еще раз удрал из загона. На этот раз мы бы как следует проявили себя. Никто из нас не испугался бы, даже если бы он нас покусал. Жаль только, что с того дня, как кабанчик познакомился с Островитянином, он, наученный горьким опытом, послушно сидел в своем загоне и не делал никаких попыток выбраться из него и куда-нибудь удрать.
Учитель Ле Тао знал, что я регулярно хожу собирать побеги сахарного тростника, которыми кормлю буйволицу.
— Кук, ты не заметил, не прилетели ли птицы миа?[20] — спросил он однажды.
— Нет, учитель.
— А перепелки?
— Да, учитель, их очень много.
— Ну, а коростели?
— Они уже целыми днями кричат в поле, учитель.
Я знал, что учитель расспрашивает меня вовсе не для того, чтобы лишний раз проверить свои собственные знания о пернатых.
— Сегодня вы все хорошо подготовились к уроку, — сказал он классу, — и поэтому я разрешаю вам отправиться за перепелками.
Издав дружный вопль, мы поскорее сложили книжки и тетрадки и построились во дворе. Учитель Ле Тао возглавил наше шествие, неся на плече клетку-ловушку, похожую на большую вершу: на одном конце ее было сделано аккуратное отверстие.
Мы забрались в заросли сахарного тростника и начали загонять птиц. Перепелки, которых мы гнали вперед, должны были неминуемо попасть в клетку-ловушку.
Во многих местах сахарный тростник клонился к самой земле, преграждая дорогу, закрывая тропинки, и все вокруг, точно специально расставленными сетями, было оплетено повиликой. Мы, стараясь половчее проскользнуть под этими сетями, чтобы не сломать стеблей сахарного тростника, поднимали птиц.
Вдруг раздался крик. Бросившись на него, мы увидели, что учитель Ле Тао обеими руками крепко сжимает отверстие клетки-ловушки. В нее, кроме перепелок, попал еще один сорокопут. Птицы трепыхались, хлопали крыльями. Наши лица были в кровь исцарапаны острыми листьями сахарного тростника, но мы были счастливы.
Когда мы наконец выбрались на дорогу — плантации сахарного тростника были обширными, — уже смеркалось. В доме тетушки Киен мелькал огонек лампы. Отбившийся от матери маленький буйволенок жалобно, кричал у тутовой рощи. Над горой Тюа и холмом Котанг начинали мерцать первые звезды.
Островитянин сменял свой берет на пару воробьев и впервые появился в классе с непокрытой головой. Тут-то наши ребята и увидали, что без беретки он ничем не отличается от нас.
— Похоже, Островитянин вовсе не морской дикарь, — переговаривались между собой ребята. — Он тоже наш. Только чуточку другой…
Некоторые сомнения, хоть и небольшие, еще оставались. Например, было непонятно, откуда Островитянин, который жил на заброшенном острове далеко в море, так хорошо знает все наши деревенские дела? Он разбирался не только в шелководстве, но и в том, как добывают сахар из сахарного тростника. Этим промыслом издавна занимались у нас в Хоафыоке, а Островитянин знал назубок, как все делается.
Или, например, показывая на дерево шунг[21], он говорил пастушатам:
— Вон там, наверху, есть большое дупло.
Пастушата, раздобыв лестницу, забирались наверх посмотреть и действительно находили среди ветвей большое дупло.
Ребятам хотелось хоть на чем-то его подловить и уличить в незнании, и кто-то спросил:
— А на том берегу реки, там, куда я показываю, какое село стоит?
Но Островитянин и это знал.
— Прямо перед нами, — отвечал он, — село Кубáн, а чуть пониже — рынок Латхáп.
— Нет, там деревня Виньчинь, — заспорил я.
Кто-то другой сказал, что там деревня Милыок, после чего все мы разбились на три группы, каждая из которых упорно твердила свое.
Каждый считал, что прав именно он, и свою правоту доказывал до хрипоты в горле.
На наше счастье, как раз в это время мимо проходила жена Кием Шаня.
— В детстве я жила в Кубане, — сказала она, — а потом вышла замуж, переехала сюда в Хоафыок. Островитянин правильно показывает. Кубан как раз там находится.
Островитянин знал также, что на рынке в Латхап продают много буйволятины и батата, что в Милыоке лесничество и там продают хорошую строительную сосну, а в лесничестве работает старик с редкой бороденкой. Показав немного ниже по течению, Островитянин прибавил:
— Вон там, как раз в том месте, где растут два высоких баньяна, деревня Лечáть. Наше село с незапамятных времен ведет с этой деревней земельную тяжбу. Наши считают, что земли Хоафыока начинаются от тех двух баньянов. А жители Лечатя говорят, что граница их села — это река Тхубон. Когда-то даже кулачные бои из-за этого бывали. Хоафыок нанял силачей, которые убили пять человек из Лечатя. Из уезда специально приезжал чиновник разметить границы между селами, но жители Лечатя его избили и выгнали! Чиновник пустился бежать, но упал в реку и вымок, как мышь. Жители Лечатя догнали его, связали и так, связанного, отдали властям в провинции. После того случая сюда пришли солдаты, открыли стрельбу и схватили нескольких крестьян. Только тогда жители Лечатя немного притихли.
Пастушата слушали Островитянина с широко раскрытыми глазами. Никто и предполагать не мог, что он столько всего знает. Ведь все это было очень давно, откуда же ему известно?
— На рынке в Куангхюэ тебе что больше всего понравилось? — спросил его кто-то.
— То, что сейчас рынок этот куда лучше, чем прежде, — ответил он. — Когда-то там раздавали милостыню. Раньше, едва станет смеркаться, в Хаофыоке начинали звучать цимбалы и гонги и глашатай объявлял: «Завтра высокий чиновник прибудет на рынок Куангхюэ раздавать милостыню бедным. Кто голоден, идите на рынок Куангхюэ!» Жители окрестных деревень обмазывались сажей, надевали лохмотья и шли на рынок. Шли даже те, кто совсем не голодал, но каждый старался прикинуться нищим, больным и немощным, чтобы получить свою долю милостыни. У бамбуковых ворот рынка было целое столпотворение, всем хотелось быть первыми, побыстрее получить отметину сажей на лбу. Есть такая отметина — значит, получишь свою плошку рисовой похлебки.
