Воронов ждал в коридоре: «Ну как?»
«Все в порядке, товарищ старшина!»
«Молодец…»
— Молодец! Умеешь… — Сахаров бросил газету на стол. «Краснофлотец». Газета Северного флота.
Буквы запрыгали, зарябили, в висках у меня томительно зазвенело. Я опять услышал: «…не сдаюсь! Прощайте, братцы! Прощайте…»
Открытым текстом…
Это был конец: по морскому охотнику били прямой наводкой, катер потерял ход. Краснофлотец, парень с Северного флота, такой же, как Астахов, вел передачу открытым текстом. Последнюю. «Погибаю, но не сдаюсь!»
Астахов стоял рядом с нами, в учебном классе. Лицо у него было помертвевшее.
Потом он объяснил, что прохождение радиоволн хорошее. Он и в эту минуту объяснял, учил нас!
Нет, я не просто так написал заметку…
— Тут и дурак сумеет пятерочки отхватывать. — Сахаров отвернулся, принялся стирать с доски схему колебательного контура (это я чертил, объясняя Вадику). — Про него бы тоже плакат повесили: «Учиться так, как юнга Савенков!» И компания..
Я шагнул к нему.
Я еще не знал, что скажу, что сделаю. Но знал, что он замолчит. А если нет, плевать мне тогда на самого себя! Тогда пусть он еще раз смажет меня пятерней по губам — будет прав.
— Одни воюют, другие рыбку ловят! — Он только делал вид, что не замечает меня. — И про них еще пишут всякие…
— Сахаров!
— Сахаров! — одновременно со мной сказал Леха. — Ты не имеешь права говорить так о своих командирах!
— Не от тебя ли слышал? — бросил, не оборачиваясь, Сахаров.
— Н-ну и что? Од-дин раз сказал, да!
Леха заикался, весь красный… А ведь он никогда не заикался!
— Ты мне и за это ответишь, — сказал я тихо, чувствуя только, что сейчас, в эту минуту надо сдержаться.
Он услышал. Резко обернулся, уставился на меня.
— Выйдем, Сахаров. Там поговорим…
— Ах, выйдем! — протянул он, издеваясь. — В коридор или подальше?
— Можно и подальше. Самоподготовка все равно кончается.
— Ах, подальше! Ах, самоподготовка! — пел он тоненько и, подрыгивая полусогнутой ногой, следил, как я застегиваю шинель на все крючки.
— Давайте объяснимся! — потребовал Леха.
— Ладно, — сказал я. — Объяснимся после.
Как будто можно было объяснить, что шел я не просто драться, а хоронить того — в шинели без хлястика, — который когда-то, в кабинете начальника школы, поверил, что его отпускают домой, и не отказался писать рапорт… Как будто можно было объяснить, что многое с тех пор изменилось и что некоторые, пусть даже и простые истины понял я сам. А если ты додумался до чего-то сам, это — твои убеждения. И надо уметь их защищать.
Сахаров набросил шинель на плечи:
— Ну, берегись…
Я вышел первым. Он шагал за мной. Лестница, первый этаж, выход — на площади было уже темно. Мы обогнули учебный корпус, через какой-то кустарник вышли на небольшую поляну.
Дул влажный ветер. Неподалеку шумели сосны.
— Вот здесь, — сказал я, расстегивая крючки.
И — лицом в снег!.. Только крякнул от боли, когда Сахаров навалился сзади мне на руки: они запутались в рукавах. Он-то налетел на меня, не дожидаясь, пока я сниму шинель!
Вывернуться!.. Я рванулся, но теперь оказался на спине, а он удержался сверху, ударил:
— Что?
Из глаз искры посыпались. Еще, еще раз…
— Что?! Что?! Что?!
Надо было высвободить руки! Вот сейчас…
Сахаров вдруг откинулся.
Я почувствовал, что свободен, вскочил.
Он стоял в нескольких шагах от меня, отряхивал с коленей снег.
— Что? Получил?
А между нами — им и мной — стоял Юрка Железнов.
Вот в чем дело…
Я сбросил наконец-то шинель. Молча шагнул вперед.
Юрка тоже молчал.
А Сахаров все чистил брюки на коленях. Потом выпрямился:
— Ну? Что?
Не очень уверенно спросил.
Юрка положил мне на плечо руку:
— С такими разве дерутся?
— Да ведь он…
— Таких бьют, — сказал Юрка. — По щекам!
— Ну, ударь, ударь! — крикнул Сахаров. — Ударь!
Железнов молчал.
Я высвободил плечо.
— Двое на одного, да? — отступил Сахаров.
Юрка сплюнул.
А Сахаров повернулся и пошел — не к учебному корпусу, а куда-то к лесу.
— Не с кем драться-то, — сказал Железнов и еще раз сплюнул. Потом добавил задумчиво: — Черт его знает…
Я не понял, о чем он.
Где-то неподалеку равнодушно шумели сосны. Влажный ветер остывал у меня на лице. Глаза все-таки щипало.
— Вот тут больно? — спросил Юрка. — На-ка, потри снежком…
После физзарядки у проруби всегда очередь. Толкаемся, поторапливаем друг друга. Скоро построение…
Переговариваемся:
— Светает?
— Не, от снега так кажется.
— Вообще-то раньше светать стало, а?
— Эй, поживее там — не в бане!
Подошла моя очередь. Я нагнулся, зачерпнул ладонями холодной черной воды, но кто-то двинул меня плечом:
— Ну-ка!
Не успел даже понять, кто это — на него налетел откуда-то Сахаров, швырнул в сторону и встал рядом со мной, широко расставив ноги:
— Умывайся спокойно…
— Псих, — ошеломленно проговорили за спиной Сахарова.
Он не обратил внимания:
— Умывайся, не торопись.
Я умылся.
Юрка стоял за мной и улыбался. Я видел. Когда он улыбается, в любой темноте видно.
Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден. Но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.
Как будто весной капнуло…
А холодная вода по утрам — это здорово!
Вот она, весна.
На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они — одно, как жгуты волокон в канате.
Мы раздуваем ноздри.
— Аромат! — говорит Леха. — Настоящий морской…
Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:
— Мозоли набьете (крышка часов откидывается)… вот тогда и почуете (крышка щелкает)… настоящий-то морской аромат.
— А я уже набил! — гордо заявляет Вадик.
— Ох, — говорит мичман, — ох, баковый! Горе мне с таким баковым…
У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.
Шлюпки мы красили сами.
— Уясните, — говорит мичман, — настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?
— Все в порядке! — Вадик пожимает плечами.
— Ох, баковый! — вздыхает мичман. — Ох… Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?
У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря темные глаза, — но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.
— Весла разобрать!
Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды — зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше — лес.
Сосны столпились над берегом и глядят нам вслед. Наверное, они тихонечко шумят.
Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь — рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой — часы с открытой крышкой.
Я вижу его хорошо, потому что сижу сразу напротив, на месте левого загребного.
Правый загребной — Юрка.
Мы переглядываемся: «Помнишь?»
По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами.
На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.
За нашими спинами — море.
Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский, холодноватый ветер. Зябко.
Скоро разогреемся…
— Весла на воду! — рявкает мичман, — Два-а… — Он выпрямляется, вбирает живот.
Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.
— Р-раз! — Всем своим грузным телом мичман подается вперед.
Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке и валек у меня на груди.
— Два-а…
Вон как плещется за бортом — ходко пошли!
— Р-раз!
Второй гребок.
И еще…
И еще…
Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки снять…
— Баковый! — гремит мичман.
Справа, кажется, весла пошли вразброд.
