— Почему?
— Почву он под ногами потерял. Вы на историю нашу посмотрите. Русский человек ведь не только ради куска хлеба жил. Много ли вообще человеку надо? Взять хотя бы меня. Картошка есть, порося на сало держим, куры есть, огород садим. Вы понимаете меня?
— Не совсем.
— Там у них все хотят денег больше заработать. А русскому человеку что-то душевное в жизни надо. В Бога народ верил. И вдруг ему говорят: нет Бога. Старики не поверили, а молодые — им-то что — нет так нет. В коммунизм верить начали. А сейчас опять говорят, что не будет коммунизма.
— Так, интересно.
— Не смейтесь, Николай Васильевич, я своим умом до этого дошел. Я же в пионерах ходил, красный галстук носил. А теперь мне говорят, что все это было плохо. А что хорошо? Сейчас только и слышишь: деньги, деньги, деньги. Они там в Москве что думают: будут у них миллионы — и все, в счастье купаться будут? Не будут. Один хрен, прошу прощения, всех нас полтора квадратных метра земли ждет. А вот без душевности, без…
— Смысла в жизни, — подсказал я ему нужные слова.
— Вот, — обрадовался он, — сразу видно образованного человека. Я ведь все правильно понимаю, только выразить не могу. Неужто смысл в том, чтобы всю жизнь деньги копить?
— Думаю, не в этом. Но по иронии судьбы они вам сейчас нужны.
— Если б Люсе моей в колледж не идти — плюнул бы я на них.
— Подождите меня, сейчас выйду.
Через пару минут я вынес Зегулину деньги — триста рублей.
— Вот, возьмите, можете не отдавать: вы же с нас денег не брали, когда проводку делали.
— Подумаешь, проводка. Неужто она триста рублей стоит? Нет, дайте мне двести рублей, а я их верну обязательно.
— Мы с Машей их не возьмем. Жене с тещей скажешь: был на шабашке и заработал сто рублей.
— Берите, Петр Васильевич. У вас же Василек в первый класс пойдет. Тоже ведь собирать надо.
— Оно-то верно. Ну, спасибо вам. Ежели что надо будет, только шепните — вмиг примчусь.
— Петр Васильевич, — не унималась Маша, — можно я спрошу вас?
— Спрашивай, ежели знаю — отвечу.
— Вас Татарчонком зовут. Почему?
— Маша, — укоризненно произнес я, — думай, что спрашиваешь.
— Нормально, — улыбнулся Петр Васильевич. — Из-за фамилии. Вообще-то мы все русские, крещеные, но считается, что фамилия у нас татарская. Моего отца Татарином звали, меня Татарчонком, поскольку я ему сын. Может, прапрадед какой из Орды был? Не знаю.
— Вот говорите, что основу русский человек потерял, — вступил я в разговор. — Наверное, вы правы. А точнее, корень каждому из нас подрубили. Видели дерево, которому корень подрубили? Еще стоит, шумит зеленой кроной, а на самом деле — обречено оно.
— Согласен я. Полностью согласен. Только прозвище мое здесь при чем?
— А при том, что когда вам говорят, что фамилия Зегулин татарская, вы бы ответили, что, мол, врете братцы. На старорусском зегула — это кукушка.
— Серьезно? Получается, я вроде как Кукушкин?
— Получается так.
— Ладно, — сказал, поднимаясь, Зегулин, — пора мне и честь знать. Да и дома четыре дня не видели.
Только он ушел, как дочь стала упрекать меня:
— Папа, почему ты так быстро отпустил его? Я же хотела…
— Знаю, спросить о том, кто жил в нашем доме.
— Почему же не дал спросить?
— Во-первых, об этом Кукушкин вряд ли знает. Во-вторых, то, что мы ссудили Петра Васильевича деньгами, не дает нам права злоупотреблять его терпением. И, наконец, зачем быть чересчур любопытными в глазах постороннего человека?
— Соглашаюсь. И последний вопрос…
— Не трать времени на вопросы. Уже темнеет. Давай поужинаем — и в поход.
— Ты хотел сказать — на дело.
— Тебе виднее, дочка. На дело так на дело.
3.
В Мареевке, как и в любой русской деревне, рано вставали и рано ложились спать. Обычно часов в девять вечера, когда мы выходили в сад, жизнь в соседних дворах замирала, перемещаясь в дома. Часов в одиннадцать гасли и огни в окнах мареевских домов. Вот в такое время мы отправились «на дело», как выразилась Маша. С собой взяли фонарик, свечку, спички и рюкзак. Начитавшаяся детективов Маша настояла на том, чтобы мы оделись в черные свитера. А вот от ее предложения идти в соседний дом окольными путями, через сад, я отказался.
— В этих зарослях сам черт голову сломит.
— Я в нашем саду каждую тропку знаю.
— А в саду Лукерьи? Нет, дорогая, конспирация конспирацией, но не до такой же степени! И еще, расслабься, пожалуйста. Запомни, чем больше усилий — тем меньше результат.
— Так думаешь?
— Уверен. Все, пошли.
Глава 11.
Мы тихо вышли за ворота. Убедившись, что вокруг — ни души, быстро пошли вдоль забора. Машенька взяла меня за руку. По тому, как повлажнели ее ладони, я понял, что девочка волнуется.
— Все будет хорошо, — даже мой шепот в этой первозданной тишине показался громким. — Самое главное, что всегда можно повернуть назад. Мы же свободные люди, правда?
— А свободные люди ничего не боятся, — также шепотом ответила мне Маша. — По крайней мере, они должны уметь преодолевать страх.
Мы подошли к пустующему дому. Остановились. Откуда-то издали донеслось скрипучее:
— Крэкс, крэкс, крэкс.
— Что это, папа?
— Не что, а кто. Коростель. Видимо, живет в луговине у Златоструя.
Дочь чуть слышно рассмеялась.
— А говоришь, нельзя запомнить. Значит, у Златоструя? Почему же мы никогда не видели этого «крэкса»?
— Птица ночная. А про Златоструй у меня на автомате вырвалось. Хотя… Смысл в этом есть. В солнечный день в ручье блики играют… Слушай, пойдем назад, дочь. Смотри, не видно ни зги.
— Испугался?
— Ладно, вперед.
Я слегка толкнул низенькую дверь. Она не поддалась, но было видно, что держит ее не замок: от времени дверь покосилась и фактически легла на порог. Я взялся за железное кольцо и поднажал плечом… Пахнуло плесенью. Откуда-то снизу раздалось шуршание и легкий писк. Мыши.
— Папа, может, и впрямь — придем завтра? — раздался за моей спиной неуверенный голос дочери.
— Но мы же свободные люди! Не бойся, мыши — это даже к лучшему. Значит, нет крыс. Они друг с другом не уживаются.
Как только я вошел внутрь дома, все волнение куда-то испарилось. Появился азарт — сродни охотничьему. Мы с Машей старались ступать тихо, но это было бесполезно. Старые половицы скрипели безбожно. Луч фонарика скользнул по стенам, потолку, окнам, но кроме отдельных фрагментов трудно было что-то разглядеть.
— Маша, давай зажжем свечу, — предложил я.
И вот уже, пусть неяркий и трепыхающийся, но все-таки свет озарил мрак старого дома. Мы, по-видимому, находились на кухне. На лежанке русской печи пылились какие-то горшки. От кухни в комнаты когда-то вела еще одна дверь, но ее сняли, и сейчас в прямоугольном проеме можно было разглядеть что-то белеющее в темноте.
— Папа… — В голосе дочери я услышал неподдельный страх. — Смотри!
— Успокойся, это зеркало. Наш свет дошел до него и отразил побеленные стены. Ты лучше повнимательней гляди по сторонам.
Постепенно успокоилась и Маша. Мы неспеша обошли комнаты. Их в доме было три — одна большая, в которой из всей обстановки осталось только старое зеркало. Две другие, наверное спаленки, тоже не принесли нам никаких открытий.
— Кажется, пусто, — констатировала дочь.
— Вижу, — буркнул я. И чего мне взбрело в голову, что здесь мы можем найти что-то интересное?
— Пойдем обратно? А то я от этой пыли чихать начну… — И почти в тот же момент Маша чихнула.
— Аапчхи! — И пламя свечи тревожно качнулось в сторону. — Ой, простите.
— Будь здорова.
— Спасибо. Аапчхи!
— Расти большой. Слушай, потише нельзя?
Я прикрыл рукой еще раз колыхнувшееся пламя и вдруг увидел наверху нечто похожее на люк.
— Машенька, ну-ка посвети наверх. Левее, левее. Да, вот здесь.
— Кажется, вход на чердак.
— Точно.
— Есть же один, с улицы. Зачем еще?
— Как зачем? Представь, метет — день, другой, третий, и вот уже весь дом занесло снегом. А тут взял — открыл люк и, пожалуйста, — ты на чердаке. С него — прыг и нет больше снежного плена.
— Только высоковато что-то. Как в него залезали?
— Высоковато…
Я оглянулся по сторонам. Опереться было не на что. Действительно, неужели для того, чтобы залезть на чердак, его хозяин или хозяева всякий раз должны были подтаскивать под крышку то ли стол, то ли стул? Неудобно…
— Или он очень высоким был, не чета нам с тобой, — Маша тоже продолжала размышлять, но только вслух.
