В этот ветреный день, во время самой полной воды, и отчалила от брюги — причала — дорка.
Вода все прибывала, и вместе с ней, как всегда, с моря дул свежий ветер. Ушли в воду, словно стали ниже, зеленые от слизи и водорослей сваи причалов, въездов и складов, скрылись лужи, грязь и мусор на обнажившихся речных берегах; суда, с большим креном лежавшие на камнях и песке, вдруг, получив под киль воду, выпрямились, закачались, и мачты их теперь глядели, как и полагается корабельным мачтам, в зенит. Шхуны и боты, по нерасторопности команд оказавшиеся на мели, дождались наконец большой воды, дождались прилива и могли выйти в море. Даже в глубь этой песчаной земли — и туда проникал прилив: вода в колодцах в это время становится чуть солоноватой…
Два раза в сутки — прилив, два раза в сутки — отлив. Его неумолимому закону подчинена вся жизнь Якорного, всего побережья: прилив — отлив, прилив — отлив… Его учитывают судоводители и мотористы маленьких дорок, тралмейстеры, опустившие в море огромный трал, и семужники…
Прилив — отлив, прилив — отлив…
Дорка с карбасом на буксире, подгоняемая приливным ветром, шла по Трещанке. Прилив сломил течение реки, смешал его еще недавно пресную воду с соленой и нес лодки вперед.
Юрка лег на борт, зачерпнул в ладонь воду, поднес ко рту и скривился: солоновато-горькая! Река становилась узким заливом моря. Желтые отмели и камни исчезли и не грозили винту дорки. Только макушки громадных камней, Двух Братьев, торчали наружу, и вокруг них воронками заворачивалась вода.
— И эхолота не нужно, — сказал Пудов, сотрудник районной газеты, молодой, но очень тучный человек, ехавший по своим газетным делам к семужникам. — Знай только посередке держи… Правильно я говорю, товарищ уполномоченный по доставке продуктов?
Юрка, лежавший среди мешков с картошкой и мукой — он вез харчи Валерию и всему звену, — не возражал. Он следил, чтоб брызги не попали на куль с сахаром, конфетами, чаем и печеньем. Кроме продуктов, он вез семужникам кое-какую теплую одежду — родные попросили передать.
Поселок давно кончился, пошли сопки. Кое-где глыбы нависали над водой, старые, серые, все в трещинах, изломах, морщинах, скудно поросшие ржавыми лишайниками и мхом.
Выставив тугой живот, Пудов бесстрашно стоял на носу дорки и, наверно, воображал себя бывалым мореходом. Выглядел он живописно: кирзовые сапоги, хлопчатобумажный пиджак и большая соломенная шляпа. В руках он держал одностволку. Черные дикие утки плавали у берега; они были слишком далеко, чтоб в них попасть.
Ветер вместе с приливом шел со стороны моря, но он не мог утке отнести рев водопада. Он долетал все отчетливей и скоро превратился в настоящий грохот.
— Гляди! — кричал Пудов. — Они самые!
Впереди, на блещущей от солнца воде, показалась лодка с тремя темными фигурками.
Глава 11. Это случилось ночью
— Как делишки, бабоньки? — крикнул Пудов, все еще стоя на носу.
— Тридцать кило! — ответила женщина в синем платочке, сидевшая на веслах.
Дедушка Аристарх, в телогрейке и армейской зимней шапке, быстро обернулся на стук мотора.
— Вон какую рыбину подцепили! — Он полуобнял за плечи вторую женщину, которая стоя вела карбас по туго натянутой тетиве тайника.
Женщина взвизгнула, качнулась, села на сиденье и брызнула на дедушку водой.
— Ох ты, дед! Бороду сейчас обрежу!
— Они тут не скучают, — заметил Пудов, когда дорка проходила неподалеку от карбаса.
— Цирк один, а не жизнь, — сказала та, что сидела на веслах, худощавая женщина лет сорока, Васильевна, как звали ее в поселке.
Дорка ткнулась в берег.
Перетащив снедь и вещи в избушку, Юрка с корреспондентом пошли к падуну. По краям тропинки кое-где рос щавель, и Юрка жевал кислые листки его, топтал белые цветки морошки, бросал в рот вялые прошлогодние ягоды.
Гул падуна висел в воздухе. Он еще не был виден за краем сопки, но водяная дымка его стояла в небе, и солнце, преломляясь в ней, вспыхивало и выдувало семицветную радугу.
Вот сопка осталась сбоку, и они увидели падун. Трещанка, разрезая пустынную тундру, приближалась к порогу, набирала бешеную скорость, сужалась, летела, падала с тяжелым грохотом вниз, в котловину, на черные плиты, стреляла у того берега тугими фонтанчиками, взрывалась, точно внутри были заложены фугасные бомбы, и над всем этим ревом и клекотом стояла тончайшая водяная мгла.
Юрка ощутил ее на своем лице.
Ниже падуна, под белой стеной падающей воды, река прыгала, клокотала, заворачивалась в воронки, желтая от мути; плясала, вся в рваных клочьях пены. А еще пониже вода вдруг усмирялась, стихала. Здесь, словно в тихой заводи, плавала пена, обрывалась и уходила вниз.
— Ниагара! — выдохнул Пудов, похлопывая себя по животу. — Кольская Ниагара!
Неподалеку от воды, на ровной площадке, стоял новенький тесовый домик. Он-то, видно, и был пристанищем Валерия. «И как он спит при таком грохоте?» — подумал Юрка, по камням спрыгивая вниз.
Возле домика еще желтели щепки, печь была выложена не до конца — видно, кирпича не хватило. У берега на привязи стоял небольшой карбасок.
Юрка, не стучась, вошел внутрь.
— Здоро́во, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойней, почти равнодушно: ну что здесь такого — брат приехал к брату.
— Привет, Папуас, — через плечо бросил Валерий, ножом открывавший банку сгущенки.
Только после того как открыл банку, мизинцем вытер с края крышки полоску молока и облизал, он подал Юрке руку.
— Как домашние?
— В норме.
— Чай пил?
— Ага. Пил.
— Тогда сиди и облизывайся.
Вообще-то Юрка и не подозревал, что Валерий приживется здесь. А брату, судя по всему, здесь было очень неплохо. Лицо и руки Валерия покрылись прочным загаром раннего лета, и от этого серые глаза чуточку поголубели, а мягкие льняные волосы стали еще светлей.
В домике был полный порядок: койка аккуратно застелена, стол чист, на полке, прибитой к стене, стояли книги. Весь дом вкусно пах смолой, и Юрке казалось, что он в густом сосновом лесу, хотя о лесах он только читал и никогда не видел дерева выше Васька.
Даже водопад, грохотавший в каких-нибудь пятидесяти метрах, ничуть не мешал Юрке, а только подчеркивал необычность обстановки.
— Я еду́ привез дедушке, — сказал он, — там и тебе мама кой-чего прислала. Возьми.
— Хорошо, — сказал Валерий, — спасибо.
— Думаю здесь переночевать, а утром с большой водой уеду.
— Как знаешь, — сказал Валерий.
— Может, мне у тебя лучше остановиться?
— Почему? — поднял на него глаза брат.
— У семужников тесновато.
— Нет уж, спи там. Ночами тут такая холодина. Прямо ноги к матрасу примерзают.
— А я одеяло там захвачу.
— Не поможет.
— Ну, если так… Могу и там.
Юрку немного покоробила отчужденность в голосе брата. То усиленно просил не забывать, приезжать, а то вдруг… Впрочем, все ясно: они мужчины и нечего им бросаться друг другу в объятия. Но хоть чем-то Валерий должен был показать, что рад его приезду.
Увидев в оконце, что карбас с Аристархом и двумя женщинами подошел к берегу, Юрка вышел из дому. Женщины несли за веревочные петли ящик с тремя пойманными семгами. Скоро вернулся и дедушка, покрякал, похлопал рука об руку, погладил свою пышную, растущую от самых глаз рыжеватую бороду, выбрал из нее несколько блестящих, как гривенники, чешуек.
— Плохо, — сказал он. — Блеск потеряла, вторым сортом пойдет.
Потом, пока на плите варилась семужья уха, распаковывали доставленный Юркой груз, раскладывали по полочкам и ящикам крупу, муку, соль.
Юрка не помнил, когда ел такую уху. Приправленная лавровым листом, перцем и какими-то другими специями, она благоухала на всю избушку, и Юрка с Пудовым лишь изредка поднимали от мисок голову, чтоб переброситься словом-другим. Юрка вылавливал из котла куски розовой разваренной семги, клал в миску, и обе женщины, Васильевна и Прокофьевна, подтрунивали над ним:
— Ох и уплетает, ну чисто нерпа…
И тут же рассказали, что позавчера в отлив видели большую нерпу, приплывшую из моря к падуну, чтоб полакомиться семужкой. На камнях зверя здорово ободрало, побило — следы крови тянулись по воде, а нерпа, загребая ластами воду, вед ныряла и бултыхалась под порогом, все норовила ухватить рыбину покрупнее…
— А ее, нерпу-то, акула обожает… — вставил дедушка Аристарх и полчаса, наверно, говорил про акул.
Лет десять назад был на Мурмане специальный акулий промысел. С бота спускали крючковую снасть — толстый трос с отводами, — не перекусишь: из металла. На конце — крючки, большие, острые, хорошо закаленные, не разогнешь. Нет у акулы большего лакомства, чем нерпичья печенка. Наживляли на крючья куски этой печенки и пускали снасть в океан. Акула брала с ходу. Удар — и на крючке. Ух, как рвалась она, бросалась из стороны в сторону! Одна попалась такая — чуть бот не перевернула. Подтягивали лебедкой к борту, дубинкой по голове — и на палубу. Лежит такая громадина, серобрюхая, черноспинная, от полубака до штурвальной рубки — полбота занимает. Морда хищная, а внизу — косо срезанная пасть, а зубы — лучше не гляди, во сне приснятся. А шкура у нее такая: в одну сторону гладишь — вроде мягкая, а в другую — наждак и то нежнее.
