Вареновцы возвращались победителями, хотя и пострадавшими. Митьке попал камень в лоб и набил синяк. Ерошка ощупывал свою белую курчавую, похожую на одуванчик голову. Крови не было, но под пальцами чувствовался большой бугор. Мишке больно попало еще по левой руке, которой он прикрывал голову во время наступления. Невредимы оказались только Юрка, Сашка и Олятка.
Не успели они дойти до дикой груши, как боковцы выбежали из Федотова двора и снова начали кричать:
— Выходи-и-и!..
— Ничего, мы их зато осенью, когда в школу будем ходить, — вот когда изобьем! — утешал себя Митька.
Мишка молчал. До осени еще месяца два, а злость сейчас так и клокочет. Он остановился, посмотрел на Боковку и вдруг обрадованно сказал:
— А все-таки мы их нынче изобьем! Только знаете как? Мы с Митькой… нет, мы с Ерошкой обежим незаметно боковские сады и спрячемся за Анохиным амбаром… А ты, Мить, с ребятами опять пойдешь как бы наступать. И как только они хоть на полгоры спустятся, так ты крикни: «Бей их!» А мы с Ерошкой сзади выскочим и начнем их бить…
* * *
Расчеты Мишки оказались правильными. Увидев вместо семи человек четырех (Олятка была оставлена за ручьем), боковцы закричали:
— А Рябый с Ерошкой отдыхать пошли?
— Мы вас и вчетвером не испугались, — спокойно сказал Митька.
— Не боитесь?
— Не боимся.
— А ну-ка, ребята, начинай! — крикнул Ванька.
И, понемногу спускаясь с горы, боковцы начали обстрел Митькиного отряда. Отряд тоже отстреливался, но отступал к ручью. Когда боковцы спустились больше чем на полгоры, Митька, как было условлено, крикнул «Бей их!» и кинулся на гору.
Боковцы не успели еще сообразить, откуда у Митьки появилась такая безумная смелость, как Мишка сзади налетел на Ваньку, а Ерошка — на Кондрата. Сцепившись руками, они упали и кубарем покатились к Гнилому ручью. Рядом с Мишкой и Ванькой, поблескивая золоченым якорем и пуговицами, катился Мишкин капитанский картуз. Под горой Мишка, изловчившись, сел на Ваньку верхом и торжествующе крикнул:
— Жизни или смерти?
Вместо ответа Ванька приподнял голову и укусил Мишкину руку.
— А, ты еще кусаться! Стой же…
И Мишка Ванькиной же рукой хотел ткнуть ему в зубы.
Вдруг Митька крикнул:
— Федот!
С горы донесся топот тяжелых сапог. Мишка бросил Ваньку и что есть духу пустился бежать. Он слышал, как настигали его грозные Федотовы сапоги. Он уже хотел закричать «мам», как неожиданно у самой перекладины, которую Мишка пробежал в два прыжка, шаги сразу оборвались и что-то грузное шлепнулось в ручей. Донеслась ругань Федота. Мишкины товарищи стояли на Кобыльих буграх под грушей и смеялись. Митька кивал Мишке рукой и кричал: «Не беги! Не беги!» Мишка остановился и оглянулся назад. Федот стоял у ручья и пучком сорванной осоки вытирал сапоги. «Должно, поскользнулся на перекладине и в грязи искупался», подумал Мишка и вдруг увидел: Федот бросил осоку и поднял Мишкин картуз.
— Вот пусть теперь мать придет за картузом! — крикнул Федот и, будто сапожной щеткой, принялся чистить картузом сапоги.
— Ладно, ладно!.. Чисти, чисти!.. — угрожающе крикнул Мишка. Но в голосе его чувствовалась дрожь близких слез. В картузе он собирался с осени ходить в школу.
Заметив, как Мишка, Митька и Петька мелькнули меж желтых шляпок подсолнечника и скрылись за плетнем, ученик кузнеца Афанас, будто кошка к добыче, подкрался к плетню и присел по другую его сторону. За плетнем тихим голосом, подделываясь под голос своей матери, говорил Мишка:
— Отчего жизнь тяжелая? А вот отчего, рассказывала мать. Давным-давно это было. Летели над нашей деревней две птицы: вещун-птица и птица-счастье. И говорит вещун-птица: «Сестрица, я уморилась, давай сядем отдохнем». — «Тут люди злые, — говорит птица-счастье, — они убьют нас. Летим дальше». Но у вещун-птицы уже не было сил лететь, и она опустилась на поле за опушкой леса. Заметили это злые люди, схватили кто оглоблю, кто вилы, кто дубье — и туда. Прибегают — сидит птица большая, красивая. Глаза жалостливые, клюв открытый, часто дышит. Убили люди вещун-птицу и съели… А птица-счастье и посейчас высоко кружит в небе, — продолжал Мишка. — Изморилась, изголодалась и все кружит, все ждет вещун-птицу. Летом в тихую ночь иногда бывает слышно, как она тонким, жалостливым голосом зовет: «ку-ум», что на их языке означает «сестра».
— Я раз слышал, — сказал Петька.
— Слышал он! — иронически заметил Митька и улыбнулся.
— Вот крест божий, слышал! — вскипел Петька и перекрестился. — С отцом на сеновале спал, а она — как будто из глубокого колодца: «ку-ум…»
— «Ку-ум»… То, должно, в животе у твоего отца…
— «В животе»… Ты думаешь, я не разобрал бы где!
— Ну ладно, может и слышал, — оборвал спор Мишка. — И вот, — тянул он нить материнского рассказа, — если б села птица-счастье на наши поля да ублаготворить ее как следует: покормить отборным пшеничным зерном, напоить студеной водой, — пошла б у нас опять довольная жизнь. У каждого была бы корова, лошадь, овцы, свиньи, и каждый бы день ели белые пироги с молочной кашей.
— Ну, а как же ее сманить? — спросил Митька.
— Я знаю как: пойдем у Ермила накрадем пшеницы, наберем из Плакучего ключа ведро воды, вынесем в поле и поставим, а она и сядет, — предложил Петька, никогда ни о чем долго не задумывавшийся.
— Дюже много ты знаешь! — недружелюбно бросил Митька: ему не нравилось, когда Петька — он был на два года моложе — перебивал разговоры старших. — Ты лучше слушай, что тебе говорят старшие…
Петька потемнел и замолчал. Афанас покрутил головой и улыбнулся.
— Пшеницей ее не сманишь, — возобновил прерванный рассказ Мишка. — Сманить ее, мать говорила, можно только волшебным камнем, который в ночи сияет. В камне том большая сила заключена. Вот наведи его на сухой кол и скажи: «Кол, кол, развернись могучим дубом!» — и кол сразу развернется могучим дубом.
— А яблоней можно? — спросил Петька.
— А отчего ж! И яблоней, и грушей, чем хочешь…
— Мне бы лучше яблоней, — сказал Петька.
— Это у вас хлеб есть, так тебе — яблоней. А мы бы с Мишей первым делом сказали бы: «Кол, кол, обернись амбаром хлеба!» Правда, Миша? — любовно глянул на друга Митька.
Мишка не хочет обижать Петьку и, неопределенно бросив «кому что», ведет рассказ дальше:
— Только камень тот находится за тридевять земель, в тридесятом государстве, у царя бессмертного Кащея…
— Пойдемте, ребята! К вечеру, может, и вернемся, — предложил Петька.
— Скорый какой! — усмехнулся Митька. — К нему без петушиного слова за сто лет не придешь. Правда ж, Миш? — глянул он на Мишку. Ему надоело быть безучастным слушателем, и потом — он слышал, что все на свете можно сделать только с помощью петушиного слова.
В рассказе матери ничего не было о петушином слове. Рассказ ее кончался тем, что на русской земле должен родиться богатырь, который победит бессмертного Кащея и отберет у него волшебный камень. Но в бабьих разговорах Мишка не раз слышал, что такое колдовское слово есть, и потому соглашается с неожиданным замечанием Митьки:
— Без петушиного слова ты к нему на версту, а оно от тебя за пять верст…
— Вишь? — поднял палец довольный Митька. — А ты «к ве-че-ру»!
Петька успокоился и снова присел. На дворе Ермила хрипло залаяла собака.
— А что, извести кого тем камнем можно? — спросил Петька.
О такой силе в камне Мишка тоже ничего не слышал, но решает: раз кол в дуб может превратить, значит и уничтожить может.
— А отчего ж! — говорит он. — Наведи и скажи три раза: «Прах тебе, прах тебе, прах тебе!» — и исчезнет…
— И человека в козла может, — добавил Митька, робко взглянув на Мишку.
— Может, — подтвердил Мишка.
— Вот если бы добыть его, — вздохнул Петька, — я навел бы его на Ермилову собаку и — «прах тебе, прах тебе!» Она мне раз до крови прокусила ногу…
— Нашел на кого наводить, — усмехнулся Митька: — на собаку!.. Есть люди позлей твоей собаки. Недавно я только проходил мимо Ермилова сада. Еще, может, и не полез бы красть яблоки, а он поймал меня да как хряснет по затылку, аж в ушах зазвенело… Мы с Мишей, если камень добудем, всех богачей уничтожим. Правда, Миша?
Мишка задумался. Он представил себе, как под действием камня, будто лист в огне, корчатся и обращаются в прах люди, и его сердце охватила жалость. Митька заметил нерешительность друга.
— Их, чертей, нечего жалеть — они нас не жалеют, — пояснил он свое решение.
— Злых которых — тех да, — согласился Мишка.
— Я первым делом деда Акима уничтожу… Помнишь, как он мне чуб выдрал, когда я у него березовый сок попил? — глянул Петька на Митьку.
— Да тебе и следовало: ты березник попил, да еще в кувшин земли насыпал… А дед — он сам бедный… Ты выбирай живоглотов, вот кого, — предложил Митька.
