– Юлька, – устало сказала я. – Как он только может? Вот дурак! Видеть его больше не могу!
– А чем ты так потрясена? – рассудительно проговорила она. – Не замечала в тебе раньше такой неприязни к уличным музыкантам!
Это был намек на запретную тему, но я не стала ее развивать, а обратила внимание подруги на другой странный факт:
– Кстати, тебя не удивила реакция этой Кати? То она с ума по Антону сходит, жить без него не может, цепочки дарит и крысу собирается воспитывать, а то вдруг из-за каких-то частушек и знать его не желает?
– Ну и что, – пожала плечами Юлька. Похоже, сегодня на нее напало философское настроение. – От любви до ненависти, как известно… Не ты ли только что заявила, что видеть его больше не можешь?
– Да, не могу! – вскинула голову я.
– Хочешь сказать, что больше не пойдешь на Арбат? – сощурилась она.
Сегодня мы почему-то пользовались повышенной популярностью среди фанатов – следом за Катей к нам подошел Кирилл в компании кудрявой.
– Красивые цветы, – похвалила она. – Горину?
– Нет, – загадочно улыбнулась я.
– А кому?
– Шмарову.
– Да, он мне тоже очень нравится, хорошенький такой! – вдруг обрадовалась она.
Ничего себе! Только этого мне не хватало!
Спектакль прошел на одном дыхании. Весь поклон я пряталась за спинами и появилась перед сценой только в самый последний момент. Увидев меня и мои цветы, Шмаров на секунду замер, вытаращив глаза, а потом спросил, приложив руку к груди:
– Это мне?
По его лицу блуждала непонятная улыбка, и я невольно вспомнила Катины слова про «блаженного». И Ленкиного Терещенко…
Я оглянулась в недоумении – кому еще? – и кивнула, улыбаясь. Тогда он метнулся к краю сцены и, забирая цветы, сжал мою руку. Меня встряхнуло, словно от пробежавшей искры, а потом я услышала его прерывающийся голос:
– Спасибо.
И тогда я протянула ему конверт. Он удивленно покосился на него, схватил неловким угловатым движением и спрятал за спину.
Я вышла на улицу, так и не избавившись от наваждения. Мне казалось, я до сих пор чувствую его прикосновение. И тут к нам снова подлетела Катя:
– Вы знакомы?
– Нет, – ответила я. – А что?
– Он тебе так улыбался… Мне даже показалось, что сказал «Подожди…»
– Нет, – через силу улыбнулась я.
– И все-таки было у меня вчера ощущение, что Шмаров ко мне отнесся как к ребенку, – меланхолично вещала я. – Который сделал своими руками какую-нибудь ерунду и принес дарить ее на восьмое марта или двадцать третье февраля. И не нужна тебе эта ерунда, и неловко, что не нужна, но в то же время приятно – все-таки для тебя старались… Так и он вчера. Ему не нужны мои цветы и тем более стихи? Нет, ему не нужна я…
– Ну ты наворотила! – коротко прокомментировала мою прочувствованную тираду Юлька.
Мы шли по изрядно надоевшему Арбату. Разглядывать тех, кто там выступал сольно и в группах, нам давно надоело. Тем более, мы так пристально вглядывались в лица всех – начиная от дедушек с гармошками и кончая немытыми и нечесаными личностями неопределенного возраста, что на нас уже начали обращать внимание. Но и уйти мы никак не могли – словно ждали, что Антон материализуется из воздуха! Вот и продолжали бесцельно слоняться, обсуждая вчерашний спектакль.
– С чего ты все это взяла? – поинтересовалась она.
– Ну… мне так кажется.
– Думаешь, ему так часто стихи посвящают? – скептически осведомилась подружка. – Да остальным такая фа… – она поймала мой взгляд и поправилась: – поклонница и не снилась!
– Все равно, – продолжала страдать я. – Что дальше-то?
– А ты чего хочешь?
– Я не знаю…
– Ну раз не знаешь, – энергично отозвалась Юлька, – давай обсудим кого-нибудь другого. А то на личности Шмарова мы, по-моему, уже зациклились. Как тебе вчера понравился Горин? – светски поинтересовалась она.
– Это же надо было так накраситься! – с готовностью отозвалась я. – И куда только гримеры смотрели!
– А это он, наверное, сам, – вздохнула она.
– Даже из десятого ряда синие ресницы были заметны! Нечего сказать, хорош был твой Миша! Вот Шмаров никогда так не красится. А все равно он самый красивый в нашем театре. Ну, правда же? – теребила я подругу.
– Красивый, – вынужденно согласилась Юлька. Видимо, ей совсем лень было спорить, раз она даже не отреагировала на «твоего Мишу». – Только красота у него какая-то… – она запнулась, подбирая подходящее слово.
– Холодная? – подсказала я. – Безжизненная?
– Вот именно, – кивнула она. – Зато у Миши в лице жизни хоть отбавляй!
– И косметики, – мстительно добавила я.
– А уж Шмаров-то твой! – наконец не выдержала Юлька. – Я последний раз близко к сцене подошла, так хорошо его рассмотрела – накрашен и уложен не меньше. И тени у него – розовые, – презрительно добавила она.
– Знаешь, я ведь тоже не за километр цветы дарила, – возразила я. – И никаких теней не заметила. Что значит – умеет человек!
– Это вы его за кулисами не видели, – вдруг раздалось у нас за спиной.
Мы синхронно оглянулись и не без удивления узрели Катю.
– А так ваш Шмаров ходит страшный-престрашный, – продолжала она, пользуясь нашим замешательством. – Челка на глазах болтается, какой-то синий свитер дурацкий, тощий, бледный…
– Не тощий, а стройный! – возмутилась я. – А бледный – так это грим.
– Никакой не грим, – возразила Катя. – Видела я его и без грима – точно такой же.
– Значит, это у него аристократическая бледность. Ничего вы не понимаете, – рассердилась я. – И вообще ты что тут делаешь? Ты же Теркина уважать перестала и все такое…
Пришла Катина очередь смущаться:
– Да я тут случайно… Мимо проходила…
Мы с Юлькой понимающе хмыкнули, и я поинтересовалась:
– Так где он?
Вместо ответа Катя развела руками, торопливо бросила «Пока» и уже повернулась уходить, но я поймала ее за рукав плаща.
– Кать, а ты не видела, Шмаров вчера мои цветы домой забрал? – скороговоркой спросила я.
– Забрал! – кивнула она. – Я как раз в гардероб спустилась, когда он уходил. Двумя руками к груди прижимал, только что не баюкал… В общем, дома он их поставит в золотую вазу с сигнализацией!
– А во что он был одет? – допытывалась я.
– В пальто, – ответила Катя, подумав. – Длинное.
– Ну вот, – обиделась я. – А говоришь – свитер!
– Все у него не как у людей, – кивнула она, торопливо бросила: – Ладно, пока! – но на этот раз ее задержала Юлька.
– Как там насчет распевки? – поинтересовалась она.
– Я позвоню, – кивнула Катя на ходу.
После ее ухода мы еще долго молчали.
– Ну вот видишь, – наконец заметила Юлька.
– Ничего я не вижу, – меланхолично проговорила я. – Ну забрал, ну и что… Не в театре же оставлять.
– Думаешь, Горин с Теркиным все свои веники домой уносят? – скептически осведомилась она.
– Кстати, о Теркине, – решила сменить тему я. – Ну и где он?
– А зачем он тебе? – ехидно заметила Юлька. – Ты же по Шмарову страдаешь, определись уже!
– Теркин мне нравится, – с готовностью определилась я. – Но он для меня не живой человек, понимаешь? В смысле, не реальный. Просто персонаж на сцене.
– А Шмаров, можно подумать, реальный! – хмыкнула она.
– А Шмаров… я уже не знаю, – честно призналась я. – Не знаю, зачем все это затеяла и как из этого выпутываться. Я прекрасно помню, как мы договаривались, что в реальность их не пустим, но… так, получилось, в общем. Из-за…
– Из-за чего? – живо поинтересовалась она.
– Да так… – Я в последний момент передумала откровенничать, что сподвигло меня на внезапное одаривание Шмарова цветами. И, отвлекая подругу от этой темы, с преувеличенным вниманием завертела головой по сторонам: – Ну где же этот Теркин?
– Да нет его тут, – с досадой отозвалась она.
– Знаешь, Юль, – меланхолично заметила я, – мне это напоминает рассказ Герберта Уэллса про волшебную лавку. Там дверь то появлялась, то исчезала. Вот и мы так же – все его видят, а мы приходим именно тогда, когда его нет. Как будто мы в другом измерении.
Мы уже в который раз поравнялись с Театром Вахтангова. Там стояла толпа. Подойдя, мы остановилась за спинами и стала разглядывать выступающих. Их было трое. Увидели одного, другого, а потом его. Сначала я подумала, что мне мерещится, но когда услышала голос, сомнений не осталось.
Он был здесь, рядом, в нескольких шагах, но казался таким же недоступным, как на сцене. Мы с Юлькой переглянулись, словно хотели удостовериться, что это не массовая галлюцинация, и, не сговариваясь, начали протискиваться в первые ряды.
Антон, верзила не первой свежести и чернявый вертлявый парень пели какие-то куплеты и блатные песенки. Антон аккомпанировал на гитаре, а верзила – на флейте. Голос Теркина забивал всех, и было так непривычно слышать его на улице, без микрофона, без оркестра… Я поедала его взглядом, словно до сих пор не верила глазам, и смысл слов до меня не доходил. Зато когда дошел, я только посмеялась, вспомнив, с каким возмущением говорила об этом Катя. Хоть и встречались там выражения, которые я никогда не решилась бы повторить, все было так обаятельно смешно, что не вызывало никакого протеста. Публика же просто заходилась от восторга, хлопая и улюлюкая после каждого номера.
