— Ну ступай, ступай. — Дед говорит ласково. — Попасись, трава-то ноне сладкая.
Савостий легонько хлопает Серка по морде, и конь послушно идет в темноту. Дед задумчиво глядит на огонь.
Андрейка уже спит, рыжая голова его и босые грязные ноги торчат из-под облезлого полушубка. Слипаются глаза и у Ромки. Вот он роняет голову, испуганно вздрагивает, взметнув белесые брови, бессмысленно поводит взглядом вокруг и окончательно засыпает. Давно спят и дедовы собаки, положив головы на лапы. От Данилки же сон бежит. Он слушает ночь. Огромная, распластала она черные звездные крылья над землей, и стихло все до утра. Костер на той стороне угас, косари спят.
Великая тишина на земле.
Замер Данилка, ощущая свое кровное родство с этой ночью, с этим тихим озером и спящими холмами. Попытался представить себе, какая она огромная, его земля, и не мог — такая огромная, что идти-идти, год будешь идти и не пройдешь с краю на край.
Где-то далеко-далеко послышался петушиный крик. Ему откликается другой, третий, и у Данилки в груди теплеет от родного петушиного зова.
— Слыхал? — Дед поднимает палец. — Поют, жисть славют. Чего не спишь? Нога болит?
— Не-е, просто не хочется.
— Не хочется, — повторяет Савостий. — Это уж мне не хочется. На землю наглядеться охота, веку-то с гулькин нос осталось. А ты спи, тебе еще дорога длинная.
Из-за березника всходит луна. В легком серебряном сиянии обозначились поля, напоенные светлым дымом, озеро, залитое лунной яркостью, березы, кованные из серебра, лошади, стоящие неподвижно, как копны. Две из них наклонились, почти касаясь мордами друг друга, а между ними висит луна. Кажется, держат ее кони на своих гривах, и очерченные светлым ореолом силуэты их четко выделяются на темном сукне неба.
Откуда-то доносит тихий нежный звон.
— Чо это? — спрашивает Данилка.
— Луна звенит, — отвечает дед.
Данилка смотрит на дивно чистую, будто прозрачную луну на гривах лошадей и верит деду — звенит луна. Притихшие кони тоже слушают этот загадочный звук.
— Ты, Данилка, на землю-то свою гляди, — раздумчиво, будто самому себе говорит дед. — Глаза-то в руки возьми — и гляди, гляди. А то мы топчем-топчем ее, а видеть не видим, чего под ногами-то. Когда уж к краю подойдем, тогда и прозреем, ахнем — раскрасавица-то какая, земля-то наша зеленая. Ты гляди, Данилка, гляди на ее. Сердцем гляди-то, душой.
Данилка глядит. И через неморгающие глаза его, как через распахнутые настежь ворота, вливаются в сердце и эта ночь, и эта тишина, и эта луна.
Где-то рядом тяжело переступают лошади, фыркают. Смутно сереет расплывчатое пятно. Это дремлет Серко. Отстоял его дед у Данилкиного отца, когда тот хотел отправить старого мерина на живодерню. Сказал тогда он Данилкиному отцу: «Ты, председатель, душой-то не зверей, а то сердце волчиным станет и на людей олютеешь. И так уж покрикивать зачал. А Серка на мои руки оставь, мы с ним как-нито старость скоротаем. Ить он же в бою тебя спас, аль запамятовал?»
— Деда.
— Аюшки?
— Ты почто папку моего ругаешь?
— Эк, удумал чего — ругаю! — дивится Савостий. — Я не ругаю, я правду говорю. Правда — она, знамо дело, горше меду, опять же — без ее прожить никак невозможно.
Дед шевелит совсем уснувший костер, тот пыхнул спросонья, выхватил из темноты дедово задумчивое и усталое лицо.
— Обидно за отца-то? — спрашивает он и улыбается. — Ежели и ругаю, то любя. Он оступаться не должон. Ни в каких делах промашки давать ему нельзя, потому как шибко ответственный, на виду у всех. Как бугор в поле: кто ни глянет, всяк глаз в его упрет.
Данилка вспомнил, как после случая с Серком отец целый день ходил хмурый, а вечером сказал: «Почаще в душу к себе заглядывать надо и ревизию делать. А то хлам всякий набирается».
— Думаешь, легко ему? — спрашивает дед и сам же отвечает: — Не-ет, не легко державу-то кормить. Сколь хлеба-то надо! А без хлеба куды, без хлебушка никуды. Никакая держава на ногах не устоит. А отец твой над хлебом главный в нашем районе. Шибко тяжело ему, да не всяк разумеет об ентом. Я вот до Совецкой власти тоже чурка с глазами был, подале околицы не видел. Да и охоты не было. А теперь вот в ликбез записался, Евдокея Андревна буквам научит, читать стану. Ето ж какое я к себе уваженье-то поимею! — Дед Савостий даже выпрямляет спину при этих словах и значительно глядит на Данилку. — Грамота, ето, как бы тебе сказать, как луна вот — все освещает. Глянь вокруг-то — видно, а ежели бы ее не было? Чего б ты увидал? А-а, вот то-то!
Савостий поднимает палец, хотя Данилка и не спорит. Данилка смотрит на огромную, сияющую серебряным блеском луну, на озеро, над которым собирается сизая дымка тумана. Он знает, что это хорошая примета, — завтра день будет ясный, для покоса пригожий. По той особо чуткой тишине, что наступает в час предутрия, по тому, как перестали пастись лошади, Данилка понял, что вот-вот наступит рассвет. И как только подумал об этом, так сразу же уснул, и во сне не сходит с его губ счастливая улыбка.
Данилка вскидывает глаза оттого, что кто-то трясет его за плечо.
— Сон-то милей отца-матери, — говорит дед, улыбаясь. — Бужу-бужу — не добужусь. Полегчало ай нет? Нога-то?
Данилка приподнимается, чувствуя тело легким и здоровым.
— Полегчало.
— Ну и слава богу. Травка — она целебная, она богом дадена ото всех болестей.
Данилке не хочется вылезать из угретого места под старым зипуном, он медлит, он еще не совсем проснулся и готов снова упасть и уснуть зоревым сладким сном. Дед Савостий говорит:
— Чичас коней пригонят.
И тут только Данилка замечает, что ни Андрейки, ни Ромки уже нет, нет и собак. Данилке стыдно: дружки ушли за конями, а он, как барчук, лежит.
— Чо ты меня не разбудил! — недовольно говорит он.
— Дак ить хворый.
— Ничо не хворый, — сердится Данилка и решительно скидывает с себя волглый зипун.
Под утро пала сильная роса и все вокруг отсырело — поседела трава, кусты, серебристым бусом покрылась одежда. Данилка вскакивает, и туманная сырость обливает его знобким холодом. Бр-р-р! Данилка бежит в кусты по малой нужде, по босым ногам жигает студеной росой, а когда задевает куст калины и целый ушат брызг окатывает его с головы до ног, Данилка совсем просыпается. Приплясывая и оставляя в росной траве дымчатый след, бежит он к деду, натягивает опять на себя тяжелый от влаги зипун и, присев на корточки, прикрывает покрасневшие от холода босые ноги.
Дед шаркает вокруг потухшего костра, собирает пожитки. Костер совсем остыл, и отсыревший пепел осел, чадит черная головешка, будто струйку сизого тумана пускает. Резко пахнет сырою золой.
Зыбкий рассвет вступает в свои права. Сиреневый туман лежит на земле, в чуть зримой синеве расплывчато проступают серые стволы берез и темнеют кусты калины. Кусты кажутся непомерно большими, но Данилка знает, что калинник здесь низкорослый. Озера совсем не видать, оно только угадывается по особо плотному туману.
Данилка затих, чувствуя, как оседают на лицо мелкие капельки влаги, и задумчиво смотрит в сонное предутрие, слушает неслышный днем перекат ручья. Это он звенел ночью, а может, и впрямь луна, как говорит дед.
Вдруг таинственно и совершенно беззвучно возникают в тумане смутно-расплывчатые огромные движущиеся тени, и Данилка вздрагивает, но тут же соображает, что это кони. Совсем рядом раздается Андрейкин голос:
— Тр-р-р! Дед Савостий!
— Аюшки! — откликается дед. — Тута мы.
— Коней пригнали.
— Ну дак ехать будем.
— Встал, соня? — говорит над ухом Ромка и тянет из-под Данилки свой зипун.
Мальчишки, помогая друг другу, взбираются на отпотевшие конские спины.
Выехали на косогор. Еще не скоро солнце, но в воздухе уже разлит голубовато-серый свет и чувствуется, что вот-вот заалеет восток. Данилка едет последним, за дедом Савостием. Лошади фыркают, на ходу хватают высокую траву и звучно жуют. В знобком воздухе пахнет росной травой, ягодником, но все это перешибает крепкий и приятный Данилке конский пот.
Едут шагом. Коней гнать нельзя — им и так предстоит целый день работать. Кони идут подбористым и легким шагом, сдержанно позванивают удила. Данилка чувствует, как работают под ним железные мускулы жеребца, налитые молодой силой, и его охватывает любовь к этому умному и злому зверю, послушному одному движению руки. И мальчишка чувствует себя тоже сильным и смелым, и с удовольствием ощущает утреннюю свежесть.
Спускаются в туманную лощину. Сначала исчезают собаки, потом лошади, будто погружаются в легкую податливую воду. И вот уже видны только их головы да всадники. Данилка качается на широкой спине Гнедка и видит, как она на глазах покрывается светлым мелким бусом, проведи пальцем — темный след останется. На лице тоже оседает, холодит щеки влага.
