— А-а, это ты, Женя! — сказал Фёдор Григорьевич. — Заходи, заходи… Погрейся пока минутку, и мы с тобой отправимся по нашим делам.
Я сел в углу на длинный ящик. Маленькими дощечками он был поделён на ячейки, а в них — обыкновенная земля. Она была серая, сухая, потрескавшаяся.
Шапку я снял ещё у порога, а здесь пришлось и телогрейку расстегнуть. Жарко стало: на Севере сильно топят, чтобы с мороза быстрей отогреваться.
О чём они спорили, я плохо понимал…
Фёдор Григорьевич сердито тыкал концом трубки в карту и наседал на бородача. А бородач отмахивался и всё больше на одно слово напирал: «С-сомнительно, с-сомнительно, оч-чень сомнительно». И это слово, и другие слова выходили у него какие-то свистящие, будто они запутывались в бороде и с трудом выскакивали. А дядя Федя ему:
— Что ты говоришь! Ничего сомнительного нет… Мы выйдем к Суоле, спустимся до Саныяхтаха, там переправим буровые станки и — прямиком на озеро Ытык-Кюёль. Что же тут тебя смущает, мой дорогой?
Он говорил так уверенно, как будто они уже пошли и вышли, спустились, переправились… А «мой дорогой» у него прозвучало, как иногда мама говорит мне: «Ты, мой милый, опять приволок двойку?»
Но бородач не сдавался ни в какую! Маленький, круглый как мяч, он наскакивал, наскакивал…
Говорил:
— Нет, ты невозможный человек! А время?.. Ты не думаешь, Фёдор, что при таком маршруте мы потеряем время!
— Зато найдём кое-что другое.
— Ты уверен?
— А ты уверен, что нет? Вот смотри ещё раз…
Они опять наклонились над картой и опять спорили и водили пальцами, словно играли в ричи-рачи. И смотрели друг на друга злющими глазами. Только ещё им оставалось подраться.
А вот нам всегда говорят, что взрослые ошибаться не могут… Как они сказали, так всё и должно быть, так и есть. Бородач — взрослый. И дядя Федя — взрослый. И один одно говорит, другой — другое. Кто прав из них?
Бородач пожал плечами и просвистел:
— Яс-сно! Яс-сно, что мы с тобой не найдём общего языка в этом деле. Я буду писать в Якутск, в управление. Увеличивать район обследования или не увеличивать — пусть Фёдоров решает, начальству виднее…
Теперь ещё и третий взрослый вмешается в их спор… И тоже будет прав?
Я думал, дядя Федя сейчас опять начнёт доказывать бородачу, а он нет, сунул в рот трубку и сложил карту. Большая карта: я считал, он в восемь раз её сложил.
— Начальству виднее. И писать — это твоё право, — сказал он совсем спокойно, как будто и не горячился, не шумел вот только что. — Но я сейчас подписываю приказ… — Он сел к столу и пером пробежал по бумаге. — Выполнять этот приказ придётся с понедельника.
— Яс-сно!
Ох и не хотелось ему, наверно… Борода у него, как живая, зашевелилась от возмущения.
— Я даже не писать буду, а позвоню и не скрываю это от тебя, как видишь!
— Очень тебе благодарен, — засмеялся дядя Федя и похлопал его по плечу: ничего, дескать, всё равно будет по-моему, а не по-твоему.
— Да ну тебя! — отмахнулся бородач. — Вечное твоё упрямство!.. Но мы с тобой спорили, спорили, и ты даже не познакомил меня с молодым человеком…
Я очень не люблю, когда меня называют «молодой человек»… Почти так же, как когда мама говорит «птенец». Но всё же я протянул ему руку и сказал:
— Женя…
— Сергей Иванович… — пожал он мою руку.
Странно!.. Только что ссорились, один из них жаловаться собрался на другого… И теперь шутят и мирно разговаривают.
Фёдор Григорьевич спрятал карту в большой железный ящик, запер его, а ключ положил в карман.
— Согрелся, Женя?.. Пошли?
На улице он хлопнул себя по лбу и сказал:
— Есть же на свете такие твердолобые люди!.. Впрочем, он всегда был такой, и в институте… Мы с ним в одно время учились, но он на два курса моложе меня. Хоть ты ему кол на голове теши, он всё равно упирает на своё: никак его с места не сдвинешь!
Я спросил:
— А чего он?.. Потеряем, говорит, чего-то… Чего он боится потерять?
Фёдор Григорьевич рукой махнул:
— Просто он не понимает, в чём дело, и думает, что мы потеряем много времени, если выберем тот маршрут, который я предлагаю. Ты знаешь, мы же геологоразведчики. Наше дело: пройти по этой тайге, посмотреть, где какие клады спрятала природа. Тут же всё есть: уголь, золото, нефть, алмазы, железо и многое другое. Так мы хотим пройти таким путём: захватить участки, где никто из разведчиков никогда не был… А он сопротивляется, боится, что потеряем много времени, а на самом деле всё отлично успеем!
— Но выполнять-то ему придётся всё равно? — спросил я. — Он не успеет пожаловаться?
— Успеет или не успеет — выполнять придётся, а как же!.. — прищурился Фёдор Григорьевич. — Не хочется, а придётся. Это как у тебя с арифметикой… Задачи решать нет никакого желания, а нужно!
Что же, мама ему и про мою арифметику рассказывала? Вот уж я этого не ожидал, что она станет меня выдавать! Я обиделся на неё и замолчал.
Пока мы шли, я здорово застыл в телогрейке. Рядом с ним приходилось идти шагом. Но Фёдор Григорьевич догадался и сам предложил:
— Беги, брат, вон до того столба. Потом обратно ко мне. Теперь уже недалеко осталось.
Я добежал до столба, обратно, и до другого столба, с перекладиной. Согрелся.
Фёдор Григорьевич свернул в узенький проулок, вошёл в ворота, вторые слева. Нам навстречу кинулась небольшая рыжая собака, похожая на лисицу. Она залаяла, но я больше не боялся собак — пусть они меня боятся. Я затопал на неё ногами и закричал:
— Пошла вон!..
Она поджала хвост и спряталась под крыльцо, оттуда стала ворчать, когда мы поднимались по скрипучим ступенькам.
В холодных сенях никого не было, а в комнате на больших нарах у окна сидела старуха якутка. В жёлтых, прокуренных зубах торчала трубка, медная на конце, куда кладут табак. Возле старухи лежало много пушистых шкурок; она подбирала одинаковые по цвету и сшивала их длинной толстой иглой.
— Доробо, — сказал Фёдор Григорьевич.
Она ответила:
— Доробо…
Но глаз на нас не подняла — следила за иглой. Ловко у неё ходили руки: раз, раз, раз… Как будто на машине строчит… Пока здоровались, она уже успела две шкурки сшить в одну.
— Ты пошто пришёл? — спросила она сквозь зубы, чтобы трубку не выронить.
— Полушубок надо, — сказал Фёдор Григорьевич. — На мальчика. Да вот он и сам здесь, перед тобой. Если готовый есть, тем лучше, сразу и возьмём.
Он заговорил вдруг по-якутски — свободно, быстро, не хуже, чем Кристеп или Спиридон Иннокентьевич разговаривают.
Старуха слушала, молчала и продолжала шить. На меня один раз взглянула.
— Бар, — коротко, вроде каркнула, ответила она, когда Фёдор Григорьевич замолчал.
Я сперва думал, откуда она возьмёт готовый, а теперь обрадовался. Я знал: «бар» — значит «есть».
Мы ещё немного подождали, пока она не вшила рукав. Потом встала, засеменила в соседнюю комнату. Я не успел решить, какого цвета мне хочется полушубок, а она уже вернулась с курткой из серого меха и бросила перед нами на нары.
— Эта смотри, — сказала она.
На спине я заметил длинную тёмную полосу. Она, эта полоса, должно быть, шла по хребту зверя. Я не знал, чья это шкура, но скорее всего волка.
Бегал волк по тайге в этой шкуре, а теперь я в ней буду бегать в Ыйылы!
— Примерь, — сказал мне Фёдор Григорьевич и помог надеть куртку.
А старуха как будто раньше меня знала — прямо на меня была сшита куртка! Не успел я все пуговицы застегнуть — они тоже мехом обтянуты, — мне стало жарко…
Фёдор Григорьевич обошёл вокруг, пощупал под рукавами, засунул руку под воротник.
— Всё в порядке… Будешь носить её на телогрейку — она в самый раз.
Он снова заговорил со старухой по-якутски. Она сперва отрицательно качала головой, не соглашалась. Я уж испугался, что они не договорятся… Наконец она помахала в воздухе трубкой, отчего потянулись синие змейки, и сказала на этот раз по-русски:
— Так, однако, пойдёт…
Фёдор Григорьевич достал из бокового кармана деньги и отдал синюю пачечку старухе. Она, не считая, сунула их в карман юбки, под фартуком.
— Носи, сынок, — сказала она.
И снова заходила её иголка.
Мы вышли. Спросить у него, какой же это у меня на куртке мех?.. Но мне трудно часто обращаться к Фёдору Григорьевичу с вопросами.
Всё же я не выдержал:
— А чей это у меня мех, чья шкура?..
Я по-прежнему старался никак не называть его.
— Это собака.
— Ну-у!.. А я думал — волк…
— И хорошо, что не волк. У волка шкура грубая, тяжёлая… Ты сам увидишь, если мне волк на охоте встретится. А собачий мех очень тёплый, он теплее медвежьего. И легче и мягче, конечно. Спальные мешки тоже из него шьют. Сколько раз мне приходилось на снегу в таком ночевать! Спишь себе, мороза не чувствуешь. Так… Ты мчись домой, а я пойду в экспедицию доругиваться с Сергеем. Понятно?
