— Ты в лошади то ищи, что надо преодолевать. Вот ты катаешься — и тебе приятно, и лошади хорошо. А ты работать её заставь. Чтобы и тебе и лошади трудно было.
Это он говорит, когда настоящих наездников тренирует. А мне он говорит, чтобы я о лошади не думал, а думал о себе. Он называет меня лапшой и предупреждает, что в ковбои меня не возьмут. А меня в ковбои уже взяли, и теперь осталось только выучиться как следует ездить. И держать спину. Чтобы ясно было, что у меня позвоночник, а не лапша.
Я и про всё другое на свете забываю, когда прихожу в манеж. Например, что я учусь в школе, про отца и даже про Глазова с его съёмками. Я и сам удивляюсь, что про всё забываю, как только сажусь на Тамерлана.
Когда Мотяша первый раз вывел его в манеж, Тамерлан всё время жевал, высовывая розовый шершавый язык, и облизывался. У него торчали изо рта какие-то железные штуки.
— Что это у него во рту? — спросил я у Мотяши.
Он ответил:
— Язык.
Ну и двинул бы я ему за этот «язык»! Потом Николай Фёдорович объяснил, что штуки эти называются «трензеля». Тамерлану трензеля не нравятся. Он даже зубами щёлкает от неудовольствия.
Из-за этих трензелей всё и получилось. Я, когда сажусь на Тамерлана, про всё забываю. Мы с Николаем Фёдоровичем рысь проходили. Я с утра морковки припас, и у меня в карманах, наверное, штук семь морковей лежало. А Тамерлан, между прочим, запасливый. Он за щёку морковь запихивает и делает вид, что ему не давали ничего. В сторону смотрит. Хвостом взмахивает и даже ногу в колене присогнёт, как будто мы, люди, ему уже надоели. А вообще он гордый был. И ни за какую морковку в глаза не заглядывал.
Вот идёт он рысью, а я Николаю Фёдоровичу кричу:
— Ничего, что у Тамерлана морковка за щекой? У него ведь там трензеля! Ничего не будет?
Я оглянулся, чтобы посмотреть на Николая Фёдоровича, а Туман, который на другой половине манежа тренировался, как метнётся к нам, как поддаст Тамерлану задом! Мы оба грохнулись. И не знаю, случайно или нет Тамерлан меня крупом прикрыл, а Туман зубами по крупу как рванёт! Тамерлана подняли, у него из раны кровь шла.
Я тоже, оказывается, был помятый, но сразу не заметил. Ведь он не случайно меня крупом прикрыл. Он ждал, что Туман копытом ударит. Он его знал.
Во дворе ишачок закричал: «Иа-иа». Тамерлана повели в конюшню, и я пошёл за ним.
Глава восемнадцатая, в которой отец устраивается на работу
В тот вечер дома отец мыл кухню. Он был трезвый и задумчивый. Я отнял у него тряпку, прижал её шваброй к полу и повозил, где было ещё сухо. Отец сел и закурил.
— А я, Алексей, на работу устроился, — сказал он. — На железную дорогу, вагоны разгружать.
Какие вагоны он мог разгружать! Когда в прошлом году диван во дворе перетягивал, так мы вдвоём матрас до квартиры еле доволокли. И то через каждые десять ступенек останавливались.
— Хорошая работа. Ночная. Ночь отработаешь, а днём — спи или что хочешь делай. Удобно.
— А сколько платят?
— Рублей восемьдесят для начала. Меня начальник очень уговаривал устраиваться, водил по станции, всё показывал. Говорит, потом можно повышение получить. На поезда можно перейти. Ездить проводником в разные места: и на Кавказ, и на Дальний Восток. Белый свет посмотреть.
— А до проводников-то чего делать?
— Чего-чего! Ящики таскать, грузы всякие. Работа обыкновенная — такелажник. Я уж оформился. Сегодня в ночь выхожу. Я тебе картошки наварил и консервы купил.
Югославские колбасные консервы я любил. В другое время в момент слопал бы. А сейчас ни картошки, ни консервов мне не хотелось.
— А Тамерлана сегодня покалечило.
Я рассказал отцу, как всё было.
Он сокрушался, но не очень. Его знобило. Он всегда плохо чувствовал себя, когда не пил. Мы договорились, что он ляжет на диван и поспит немного до работы. Я нарезал хлеб, проложил консервами и завернул в бумагу. Отцу с собой.
Когда он уходил, я проспал. Проснулся — его уже нет. Пахнет табаком. Как видно, отец курил перед уходом. Я открыл форточку, посмотрел, взял ли он пакет с едой, и лёг опять в кровать.
Ночью мне приснился сон. Я бежал от погони и вот-вот должен был свалиться — так устал. И когда я выбился из сил, кто-то сделал подсечку. Падая, я оглянулся и увидел верёвку, накинутую на копыто. Значит, я был лошадью. И меня хотели зарезать. Кто-то быстро резанул под коленом и поперёк шеи. Я проснулся.
Было тихо. Только что-то шуршало в темноте. Я лежал, не двигался и не мог понять, лошадь я или человек, жив или нет. Только потом я понял, что шуршание в темноте — это дождь и что свет, который качается у меня перед глазами, — это фонарь во дворе. Его качает ветер. А сам я человек. Лежу под одеялом и слушаю, как шумит дождь. Тогда только я и вспомнил, что у меня есть отец, что он таскает сейчас на вокзале ящики, и вспомнил также про всё, что было с Тамерланом. Вот почему мне приснилась лошадь!
Я пошёл на кухню, повернул кран и выпил воды. Вода пахла ржавчиной. Но всё равно она была вкусная. Я лежал дома, а в это время отец таскал ящики, а Тамерлан стоял в деннике и спал с открытыми глазами. И получалось, что всё это связано, только как и зачем — не знаю.
Глава девятнадцатая, в которой классная жизнь идёт своим чередом
В класс я пришёл перед самым звонком. Смотрю: почему-то все вокруг Люськи собрались.
А у Люськи, между прочим, отец по рыбам работает. Он плавает на научном корабле и проводит исследования рыб. Он Люське из плавания привёз рыбу-иглу. Все вокруг этой рыбы сгрудились и смотрят на её нос, острый, как рыбья кость, длинный и любопытный. А я на Люську смотрю. Вылитая рыба-игла. Не знаю, имел это в виду её отец, когда именно рыбу-иглу в подарок вёз, или это случайно получилось, но только Люська и подарок очень друг на друга похожи.
Кирюху, как толстого, оттеснили в сторону, он на цыпочки встаёт, тянется увидеть рыбу. Я сзади к нему подошёл, в спину ему упёрся, Кирюха так и врезался в толпу и в парту ткнулся, за которой Люська сидит. От неожиданности он носом рыбу-иглу клюнул, а Милка завизжала:
— Ой, ногу отдавили!
Все на Кирюху стали кричать, он покраснел, потому что сам не понимает, как тут оказался, но на всякий случай быстро-быстро смотрит на рыбу, пока его из толпы не выперли. Он по этой рыбе глазами шныряет, а все шумят, и Люська говорит:
— Как тебе не стыдно, Кирилл, лезть впереди всех! Вот возьму и спрячу сейчас рыбу.
Все закричали, чтобы она не прятала, а Милка сказала:
— Ты должна её отдать нам в живой уголок.
— Как же в живой, когда она неживая, засушенная? — удивилась Люська.
— А мы в нашем живом уголке неживой уголок откроем, — сказал я.
Все засмеялись, а Милка рассердилась:
— Ты бы, Янкин, лучше помолчал. Ты живого от неживого отличить не умеешь.
И тут вдруг Люська говорит:
— Зато в кино его снимают, а не тебя. Иди сюда, Янкин, и смотри на рыбу сколько хочешь.
Я нисколько не хотел, но все расступились, и Кирилл отошёл в сторону, уступая своё место. Все ждали, что я скажу.
— Рыба-игла образуется путём деления рыбы-меча на несколько частей, — сказал я.
— А рыба-меч? — спросил кто-то за спиной.
Я оглянулся. Теперь позади всех стояла Наталья Васильевна.
— От чего же образуется рыба-меч, Алёша?
И тут неповоротливый Кирилл, который знает только то, что вычитал в учебнике, ответил:
— Она образовалась от скрещивания меча и рыбы во времена крестовых походов.
— Это был первый научный опыт в биологии, — сказал я.
— Что ж, видно, я не зря учила вас полтора года, — засмеялась Наталья Васильевна. — А теперь, может быть, проветрим класс?
Но проветривать класс было поздно. Прозвенел звонок, и началась история.
После уроков Люська подошла ко мне и сказала:
— Знаешь, Янкин, мы в субботу на «голубой огонёк» собираемся. Танцы будут. Если у тебя есть проигрыватель или пластинки, приходи. И шестьдесят копеек сдай. Придёшь?
Я ничего не понял, про что она говорит, и стал думать.
Подумав, ответил:
— Не приду.
— Почему? — удивилась Люська.
— Я танцевать не умею.
— Как же ты в кино снимаешься?
Что она пристала с этим кино! Засушить её хочется.
— Из тебя и из твоей рыбы, если вас сложить, можно сделать рыбу-меч.
— Дурак! — сказала Люська. — Зря из-за тебя я с Милкой поссорилась.
Она вышла из класса, а Кирюха, который в это время подметал класс, спросил:
— Чего она к тебе пристала?
— С каким-то «голубым огоньком», — сказал я. — Тебя на «голубой огонёк» звали?
— Да.
— Идёшь?
— Иду. Уже шестьдесят копеек отдал.
— Разве ты танцевать умеешь?
— Нет.
— Зачем же идёшь? Пластинки караулить?
— Там лимонад будет и конфеты.
Я захохотал:
— Лимонад! Я тебе соску принесу. На бутылку надевается для удобства.
