у тебя мачеха.
И, отпустив Матё, вернулся к Нацко.
Матё Клещ стоял понурившись, смотрел в землю. Потом вдруг бурно заплакал и побрел через Катрену. Всхлипывая, он свернул к реке, умылся. И затих. Посидел на камнях, потом пошел обратно к вербам. Лицо у него было серьезное, застывшее. Под вербами Ергуш и Нацко мыли в канаве ноги.
— Давай дружить, — сказал Матё, подойдя к Ергушу.
На лице у него уже не было злобной ухмылки. Он протянул Ергушу руку.
— Я тебе больше не верю, — тихо сказал Ергуш. — Ты со спины нападаешь.
— Честное слово, не буду! — воскликнул Матё. — Давай подружимся, никого тогда не будем бояться…
Ергуш принял его руку.
Вечерело. Сумерки ложились на мокрую траву. Бойцы провожали друг друга домой. Насвистывали, смеялись — как смешно они подрались. Больше этого никогда не будет…
Матё Клещ-Горячка свистел под забором. Удивительно умел он свистеть отрывок из разбойничьей песенки — с трелями, с переливами. Трудно было подражать ему.
Ергуш вышел на дорогу; мальчики начали шептаться, секретничать.
— Я двух гусей убил, — доверительно рассказывал Матё. — Никому не говори! Плавали они на воде, целое стадо. Я выдернул жердину из фасоли — и швырь! Гуси — кто куда, будто пальнули в них. А двое крылья раскрыли, шеи вытянули, и понесло их водой…
Матё руками размахивал, показывал, как было дело. Улыбался ядовито.
Ергуш смотрел на него в недоумении.
— Я знаю, чьи гуси-то были, — продолжал Матё. — Лавочниковы! Я ему недавно камень на крышу закинул, нечаянно. Выскочил, гадина, да как хвать меня палкой! Вот я ему и отплатил.
— Гуси не виноваты, — возразил Ергуш. — Зачем же ты их-то?
Но Матё был недоступен жалости.
— Зато лавочнику вред, — сказал он и посмотрел на дорогу. — Завтра праздник Тела господня, можно в город сходить.
— Пойдем! — обрадовался Ергуш. — Я дома спрошусь.
Матё убежал в деревню, домой. А к вечеру вернулся, засвистел под забором. Знакомый неподражаемый свист… Три раза принимался он свистеть, Ергуша вызывал.
— Плохо дело, — зашептал тревожно. Его бледное лицо белело в сумерках. — Лавочница видела, как я гусей убил. Шла по берегу, вытащила их. Отнесла к моей мачехе…
— И что?
— Ничего, — осклабился Матё. — Я сказал, что они забрались в огород, фасоль потравили… Пойдем со мной! Мачеха, ведьма, жрать мне не дает, хоть с голоду помирай!
Ергуш представил себе ведьму-мачеху — худущую, с крючковатым носом. Зубы у нее торчат, глазищи как луковицы. Ворочает глазищами, искры мечет, у котла стоит, кашу варит. Надо спасать Матё! Оглянулся — нет ли кого на дворе. Пошел с Матё. Шмыгнули мимо загородки на Гать, через мостик выше Котла, вверх по реке пошли. За Катрену. Направились они к огородам.
— Вот он, наш! — сказал Матё. — Ты растопырь три пальца, на земле отпечатай, будто следы. А я общиплю, что можно.
Ергуш стал отпечатывать на земле следы гусиных лап. Матё общипывал листики молодой фасоли. Работали усердно, то и дело оглядываясь — не подходит ли кто в темноте.
— Довольно, будет. Я тебя провожу, — выпрямился наконец Матё Клещ.
Возвращались они той же дорогой.
— А к утру будь готов. Я вот так просвищу.
И он повторил свой свист, с трелями, с переливами. Скрылся в темноте.
В тот же вечер собрались мальчики у фабрики. Были там Рудо Рыжик и Палё Стеранка, пастушок. Не было Матё Клеща-Горячки. Штево Фашанга прибежал с опозданием, возбужденно стал рассказывать:
— Видел я страшное сражение… Ергуш Лапин бился с Матё Клещом. Одной рукой победил его, головой в канаву сунул. Только ноги торчали…
Мальчишки ахнули. Необыкновенное событие!
А Штево продолжал:
— Нет, меня они не заметили — стоял я за вербами. Так и дрожал от страха…
Стали рассуждать: Матё Клещ, конечно, опасный человек. Может, он не так уж и силен, зато от злости прямо слепнет. Ему и убить ничего не стоит, с ним никто не заводится… Но Ергуш Лапин, конечно, сильный. Может, сильнее всех…
Рослый веснушчатый мальчик, Йо́жо Кошальку́ля с Верхнего конца, не признавал превосходства Ергуша.
— Ергуш Лапин? — сказал он. — Пусть-ка со мной попробует! Так его об землю трахну, что разум выскочит!
А Имро Щепка-Левша, паренек постарше, хотя и тщедушный, поморгал глазами и ответил:
— Чего расхвастался? Не знаю я тебя, что ли, трусишка? Ты только болтать горазд!
Он схватил Йожо Кошалькулю за нос, пригнул его книзу и подергал. Мальчишки засмеялись; Йожо Кошалькуля шмыгал носом. Медленно, как тень, побрел он прочь. Неприметно, без звука. На мосту через канал он ускорил шаг и скрылся в вечерних сумерках.
— Терпеть не могу, — сказал, моргая, Имро Щепка-Левша. — Сам мухи боится, а бахвалится!..
Тут в окно фабрики ударился камень — как раз над головами собравшихся. Тотчас и второй отскочил рикошетом от стены; третий стукнулся об землю, подскочил и лег у их ног.
— Камнями швыряется, — сказал Рыжик и закричал в темноту: — Ладно, щенок, запомним!
Йожо Кошалькуля перестал бросаться и побежал к себе, на Верхний конец.
Рудко тоже просился в город. Ревел и канючил, Ергуш не мог его оторвать от себя.
— Никуда меня с собой не берет… А я не устану… Я б ему зато камушки отдал, которые у речки насобирал…
Он хлюпал носом и ужасно жалел сам себя.
— Ну ладно, — сказал Ергуш. — Так и быть, возьму! Но если устанет — брошу на дороге, пусть его мухи сожрут…
Мама принарядила Рудко, лицо ему мокрым полотенцем вытерла, причесала желтые волосенки.
— Держитесь за руки, — сказала она. — Нынче в городе много будет народу, как бы Рудко не потерялся.
Матё Клещ свистнул под забором. Ергуш взял Рудко за руку, вышел с ним из калитки.
— Не бери ты его! — сказал Матё, показывая на Рудко. — Только мешать будет.
— А ну его, хнычет с утра, хомячишка сопливый, — сердито ответил Ергуш. — Пусть идет, но уж я его погоняю!
Рудко не испугался. Пошли. Солнышко светило, роса мерцала в траве. Отражала солнечные лучи, брызгала ими в глаза. В чистом утреннем небе кружились со щебетом ласточки.
— Я с самого вчерашнего обеда не ел, — рассказывал Матё Клещ-Горячка. — Мачеха не давала. И спал в курятнике, с курами…
Ергуш посмотрел на Матё: действительно, одежда у него помятая, грязная. Жалко стало. Остановился.
— Наша мама тебе кофею дадут! — сказал он.
Матё улыбнулся, рукой махнул:
— Не надо! Я брюкву стащил. Большущую, как голова. Всю съел… А мачеху не обманешь, — продолжал он. — «Ходила на огород, говорит, гуси
