— Не подкачала, не подкачала моя старушка! — смеясь, говорит папа. И, взяв маму за руку, идёт всё быстрей и быстрей к концу станицы, к самому морю, к бабушкиному дому.
Вот и море. Папа смотрит на море. Оно скучно-серое в этот осенний месяц. По самому краю моря тянутся деревянные мостки. У мостков стоят катера. Из трубы огромной судоремонтной верфи валит в небо коричневый дым…
— Погоди-ка, Зая, — вдруг говорит папа и опять останавливается. Он смотрит на трубы в порту.
Папе хочется улыбнуться, но улыбка у папы выходит странная. Такая, словно что-то крепко и сладко сжало папино сердце. Ему хочется закрыть глаза и постоять, задумавшись и отвернувшись от всех. Постоять, да так, чтоб никто не увидел, как он задумался.
— Идём же, Костя! — говорит мама.
Они идут. Вот наконец и бабушкин дом. Вот зелёные ставни на окнах бабушкиного дома.
— Да, так было и в последний раз, — говорит папа. — Только крышу, видно, перекрывали, и дерево подросло во дворе.
С моря дует колкий, протяжный ветер, и слышится гул. Мягко лопочут от ветра зелёные ставни бабушкиного дома.
— Четвёртый час, — говорит папа. — Матушка, верно, уже вернулась с рыбалки.
У забора сидят на корточках, наклонившись над лужей, три девочки.
— Даёшь концы! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка.
— Трос крепи, крепи трос! — отвечает не своим голосом белоголовая.
В луже, к которой они наклонились, плавает лодка.
— Чего зеваете! — кричит черноволосая девочка. — Трос крепите! Крепите трос! Никак не податься к берегу…
Услышав это, папа вдруг останавливается и ставит на землю свой чемодан.
…Вот так же, вот точно так же он сидел на корточках у этого вот забора. Только тогда забор был некрашеный… И на его, на папином, корабле был как будто бы другой парус — не матерчатый, а газетный…
— Ну что?.. Скажи! — говорит мама и осторожно берёт папу за руку.
— Да так… — говорит папа.
Он стоит в тени чужого дома, прислонившись к чужому плетню, и никак не может припомнить, какой был парус… «Нет, всё ж таки, кажется, не матерчатый… из газеты…»
— Сортируй чередом! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка. — Как на танцы-баланцы, так вы мастера!!
На чёрной девочке плотно застёгнутый полупальтик. В волосах у неё гребёнка с мелкими камешками.
— Ля-ля! — чуть слышно говорит мама.
Девочка поднимает голову и оборачивается.
— Мама! — кричит она и повисает на маминой юбке.
— А я? — говорит папа.
— Бабушка, бабушка, папа приехал! — на всю улицу кричит Ляля.
И вот из дома выходит бабушка.
— Константин! — говорит бабушка. — Костя!.. Костенька!
— Матушка! — говорит папа.
Они подходят друг к другу, и вдруг становится видно, что папа гораздо выше, чем бабушка, и что бабушка старенькая.
— Костенька! — повторяет бабушка. — Сынок! — и смотрит на папу.
— Успокойтесь, матушка! — говорит папа дрогнувшим голосом и обнимает бабушку.
Из всех окон по всей улице выглядывают хозяйки. Смотрят, как бабушка обнимается с папой.
— К Варваре Степановне сынок приехал, — говорят хозяйки. — Меньшой, Кинстинтин. Так, видно, ноги у ей и подкосились. Ясное дело — мать!
Папа тихонько проталкивает бабушку в открытые двери. Когда они вместе проходят в комнату, папа вдруг нагибается. Он большой, а двери в бабушкином доме не очень высокие.
— Кинстинтин, голубчик! — кричит Сватья, когда бабушка с папой заходят в дом.
— Тётушка! — говорит папа и улыбается так широко, что видны все его зубы.
Так Ляля вдруг узнаёт, что тётя Сватья приходится папе тётушкой.
В это время бабушка вспоминает, что она ещё не здоровалась с мамой.
— Здравствуй, невестушка! — вдруг говорит бабушка.
И они целуются.
А Ляля стоит рядом и смотрит на папу, маму и бабушку.
— Откуда это? — расцеловавшись с бабушкой, шёпотом говорит мама и смотрит на серый Лялин полупальтик, на голубое платье, которое бабушка справила ей на рост после осенней путины. Маме, видно, не нравится Лялин новенький полупальтик. Лицо у мамы такое, как будто она подавилась сливовой косточкой.
Но потом она замечает, что щёки у Ляли коричневые и что она стала толстой.
— Как ты выросла! — говорит мама, улыбается и снимает шляпу.
— Можно, хозяйка? — кричат с порога.
На крылечке толпятся гости: тётя Фрося, председатель колхоза и конюх Митрич.
— Покажись, орёл! — кричит председатель папе и от радости крепко хлопает папу по серединке спины.
— Фёдор Матвеевич! — кричит папа не своим голосом и от радости крепко хлопает по серединке спины председателя.
Так они стоят и довольно долго похлопывают друг дружку по спинам.
— Ну-ну, — говорит председатель. — Слышали. Даром что на отшибе… Орёл!.. Эх, а я твоего папаню вот этакого знавал, — вздыхает он вдруг и глядит на Лялю.
— Алексей Дмитрия, голубчик! — говорит папа, обернувшись к конюху Митричу.
Митрич мелко и часто кланяется.
— Что, не узнал, браток? — говорит Митрич. — Небось постарел? — и отчего-то подмигивает папе.
Они обнимаются.
— Костенька! — говорит тётя Фрося и повисает на папиной шее. — Костенька, Костенька! А Ивана нет… Нет Ивана… Убили… А уж как был бы рад повидаться с меньшеньким! Не дожил Иван, нет, не дожил…
— Не надо, тётя Фрося! — говорит папа. — Услышит матушка…
Но бабушка уже всё услышала.
Она вдруг выпрямляется.
— Пришли они за ним, — говорит она тихо и смотрит прямо папе в глаза. — Пришли за ним… Руки связали. В спину прикладом тычут. Я и слова сказать не успела — повели из хаты. Я за ним. Бегу, кричу: «Куда? Куда?..» И не слушают… Заметалась я, к ихнему главному кинулась. «Да что ж это?.. — кричу. — Да как же?..» — «Гут, говорит. Ступай. Буду посмотреть». Пошла я. До колодца дойти не успела, слышу — стреляют.
Упала я на землю, сердцем чую: нет Ивана! Потом уж я хату ихнюю подпалила. В камыше жила, как зверь дикий, и жгла. И всё мало мне было. Всё жгла. Искупляла Ивана.
— Не надо, матушка! — говорит папа, сжимает вдруг кулаки, как Ляля, и прижимает их крепко-крепко к глазам.
…Вот и вечер. Тётя Сватья в четвёртый раз ставит под окнами самовар. Залетают в хату горький дымок и мелкие искры. Чернеет небо. Но больше уже во тьме не стрекочет кузнец, не горит светляк. Потому что осень. В окошко хаты влетают только искры от самовара.
Все сидят у стола.
— …Герой, — продолжает папа. — Это прямо-таки удивительно!
— Константин, прекрати! — говорит мама.
— Ну чего же, ведь все свои… — говорит папа. — Нет, представьте, матушка, когда я был в госпитале, так она с годовалым ребёнком…
— Константин, я уйду, — говорит мама.
— …так она с годовалым ребёнком, — торопится папа, — четверо суток в теплушке, и шла семьдесят вёрст в мороз по шпалам с ребёнком… Так когда она вдруг показалась в палате…
Под окном раздаётся плач.
— Кто там? — окликает тётя Сватья.
Мама встаёт и смотрит в окошко. Торопливым шагом она спускается в сад. За ней вприпрыжку семенит Ляля.
Прижавшись к стенке, рядом с бабушкиным самоваром, стоит соседская Люда.
Люда плачет.
— Что с тобой, девочка? — подобрав платье и осторожно присев на корточки, говорит мама. — Ну что, ну скажи!
Люда не оборачивается.
Мамины тёплые руки в колечках обнимают Людину тоненькую дрожащую шейку. Мама тянет её к себе, обдаёт её своей душистой теплотой.
Люда плачет.
— Ну-ну, — говорит мама, ласково наклонившись над Людой, — я всё знаю. Ты стояла, наверно, вот тут под окошком и услышала, что мы шли по шпалам… Тебе нас жалко стало. Но ведь мы не замёрзли, мы тут…
— Что? — говорит Люда, оборачивается и, удивившись, смотрит на маму.
— Ну полно, девочка, полно! — говорит мама.
— Ляльку не увозите, вот что! — не своим голосом кричит Люда. — Я могу приглядеть. А у нас есть тоже десятилетка.
Ляля посапывает.
— Но ведь мы же с тобою договорились, девочка, — прищурив глаза и привстав, серьёзно говорит мама, — что, когда наступят каникулы, ты приедешь к нам, в Ленинград, посмотреть на поле «Жертв революции». Ну, как ты считаешь? Договорились?
— Могу, — подумав, говорит Люда.
Ляля стоит в сторонке и, мигая, как тётя Сватья, смотрит на маму и Люду.
И вдруг она замечает, что Люда очень хорошенькая. Она даже немножко похожа на Лялину маму. У ней такие же беленькие волосики, как у мамы, такое же тонкое, узкое личико, такие же голубые, в колючих ресницах глаза, только, пожалуй, у Люды они покруглее. Но это даже ещё лучше…
— Мама, а Людка, когда я тонула, вытянула меня из моря за волосы, — вдруг говорит Ляля.
— А! Что? — говорит мама, и глаза у неё сейчас же становятся круглыми, как у Люды.
— Зая! — кричат из комнаты.
