Владислав Бахревский - Футбол

— Ваня! — отчаянно крикнул Георгий Матвеевич.

Окруженный игроками противника, он отбросил мне мяч, а я замечтался. Прыгаю я, как тот, на чемпионате мира, в последнее мгновение, дотянувшись кончиками пальцев до мяча, перевожу его на угловой.

Угловой пошел подавать физкультурник. Навесил на вратарскую площадку. Я снял мяч с головы баяниста и бросил Георгию Матвеевичу, одиноко стоявшему в центре поля.

Проталкивая мяч перед собой, он помчался по полю, длинноногий, длиннорукий, — Паганель и Паганель. По воротам, в которых, как напуганный зайчишка, стоял покинутый защитниками вратарь лагерных, Георгий Матвеевич ударил издали, да с такой силы, что потерял равновесие и упал, но мяч, как ядро, просвистел над головой присевшего от страха вратаришки.

— Гол! — закричал Георгий Матвеевич, вскакивая на ноги. — Го-о-ол!

Он побежал по полю, сияя замечательной своей улыбкой, так сияя, что и лагерные заулыбались. Заулыбались, но вратаря поменяли. В ворота встал баянист, и наши никак не могли забить ему. Я снова потерял нить игры. Поплыл по морю своих мечтаний.

Значит, так. Мы — деревенская команда, но тренер у нас столичный. Обидели человека. Он ушел из большого спорта, уехал на родину и взялся тренировать деревню-матушку.

И сразу первое место в районе. Выигрываем кубок области, потом республики. Решено допустить нашу команду к играм на Кубок СССР. Берем и этот кубок, но самое главное во всей этой истории: я — сухой вратарь. Нас посылают в Англию. Матч века. Английским футболистам обещано за выигрыш по миллиону долларов. Все наши игроки подбиты, играют из последних сил, но я творю чудеса. Беру одиннадцатиметровый. Последняя минута. Центр-форвард прорывается к моим воротам, страшный удар. Я ловлю мяч и падаю с ним за линию ворот… Это проигрыш.

Финальный свисток. Я стягиваю с рук вратарские перчатки и бросаю их в публику. Сухого вратаря больше не существует. У меня одно утешение — я все-таки поймал тот роковой мяч. С трибуны бежит ко мне мальчик с золотой клеткой. «Не покидайте футбола! — По его лицу катятся слезы. — Это вам моя любимая колибри». Я беру у мальчика клетку, открываю золотую дверцу, и птица колибри, величиной с майского жука, исчезает в величественном небе стадиона.

Бац! Мяч больно ударяет мне по уху. Кое-как ловлю его. Чтобы прийти в себя, долго играю, стукая мячом о землю.

— Время не тяни! — кричат лагерные.

Разбегаюсь как бы для удара ногой, но бросаю мяч руками на Крутова. Крутов обводит физкультурника, обводит защитников, обводит вратаря, и тут раздается отчаянная трель свистка.

Старшая пионервожатая машет руками.

— Мяч не засчитан. Время истекло.

Времени было еще добрых пять минут, но мы простили старшую вожатую. Это без души надо родиться — быть беспристрастной, когда твою команду кладут на обе лопатки.

— Хорошо стоишь, — сказал мне Крутов после игры. — Только фасонишь. Чуть гол не пропустил зряшный.

Я не думал, что могут быть такие огромные костры. В моей жизни еще не было ни одного пионерского костра, хотя я уже вырос из пионеров. На футбольном поле врыли в землю настоящую ель, обложили высохшими елочками, облили бензином и зажгли.

Пламя столбом поднялось к небесам, и все возликовали.

Георгий Матвеевич вскочил на ноги, взмахнул, как дирижер, руками и запел:

Это была не наша песня. Эту песню знала и пела моя мама. У нас были другие песни, но мы постарались подпеть, схватывая на лету слова, и получилось хорошо.

— А теперь, друзья, давайте почитаем стихи. Кто отважится первым?

— Позвольте мне, Георгий Матвеевич.

Вот это да! В сияющий круг вышел тихоня Миша.

Он вышел так, как выходили перед бессмертными героями — перед Гераклом, Ахиллесом, Одиссеем — бессмертные греческие поэты.

Высокий, нежный, не боящийся своей нежности, Миша убрал со лба чесаную свою челку, улыбнулся, вскинул руку к небу и словно взлетел.

Я всегда пропускал эти стихи у Пушкина. Один раз прочитал, и довольно…

Миша ликовал, будто это ему поднесли золотую чашу с тем самым густым пушкинским вином. Он ликовал оттого, что произносит пушкинские слова, которые все золотые.

Мне показалось, что чудо произойдет уже в следующее мгновение — ночь отхлынет, и на небо взойдет неурочная заря.

Стихи кончились, но Миша стоял и смотрел вверх, словно искал улетевшие в пространство строки. И мы все, замерев, смотрели на Мишу и ждали. Он вздохнул, отошел от костра и сел.

— Вот что такое поэзия, — тихо сказал Георгий Матвеевич, но все услышали его голос. Он поднялся. — Миша прочитал удивительно хорошо. И может быть, стоило хоть изредка собираться людям вместе, чтобы послушать только одно стихотворение.

— Миша, — шепнул я, — после твоих стихов…

— Пушкинских… — сказал он.

— …пушкинских, — согласился я, — ничего не хочется слышать. Пошли побродим.

— Пошли, — сказал он.

Мы сели над рекой. Свесили ноги с обрыва.

У костра не видно было, что луна уже взошла. Здесь, за стеной деревьев, ничто не мешало ей светить. Искрила трава, хвоя на елях, сверкали песчинки и река, серебряная от излучины до излучины, вызванивала приглушенно и многоголосо, словно за невидимой дверью собралась празднично одетая толпа веселых людей, придумавших добрую забаву.

Зазвенела пчела. Совсем близко.

— Ты знаешь, — сказал Миша, — она, кажется, села мне на голову.

Я торопливо принялся расстегивать рубашку.

— Что ты делаешь? — удивился Миша.

— Я обмотаю рубашкой руку и схвачу пчелу!

— Не надо, — Миша улыбнулся. — Ну зачем ей меня кусать? Ее в улье ждут. Наверное, слишком много меда набрала.

И я тотчас позавидовал Мише: пчела выбрала для отдыха его голову, не мою.

— Вот и улетела, — сказал Миша.

Мы прислушались, но звон пчелы утонул в ребячьих хлопках: у костра шли танцы.

— Почему бы не предположить, что пчела не есть существо, а только его часть, — сказал Миша. — Ведь даже голова человека еще не человек. А что, если существо — рой. Такое вот существо. Единое, но состоящее из автономного множества. Собственно, и человечество тоже, может быть, единый организм. Ведь он и растет, и развивается, и, по всей вероятности, стареет.

— Значит, ты думаешь, что человечество незрелый плод, и, значит, когда-нибудь оно созреет, а созрев, плод даст семена для новых плодов. Только что он из себя будет представлять — зрелый плод человечества?

Мне всегда нравилось философствовать, только не с кем было. Я ждал, как ответит на мою умность умный Миша. Он засмеялся:

— Ты, видимо, и не подозреваешь, что в своих рассуждениях близок к Аристотелю.

— Ты читал Аристотеля? — У меня даже дыхание перехватило.

— Читал, — сказал Миша чересчур обычным голосом: ему все-таки тоже очень нравилось, что Аристотеля он читал. — В одной из своих работ сей учитель Македонского рассуждает о созревании. Созревание по Аристотелю — вид варения. Он очень смешно рассуждает: «Созревание нарывов — это варение внутренней влаги под действием природного тепла».

Миша вырос в моих глазах еще на три головы. Теперь он был Гулливер перед лилипутом.

— А где ты взял книгу Аристотеля? — спросил я жалобно.

— У себя дома.

— Твои родители… профессора?

— Моя мама на Красилке работает, — сурово сказал Миша. — Книги дедушкины. Он был революционер.

— А как его фамилия?

— Черепнин.

— Улица Черепнина, — вспомнил я.

— Да, это в честь дедушки.

Мне захотелось что-то сделать для Миши, для замечательного нашего Миши — внука отважного революционера.

— У меня есть томик Пушкина, хочешь я тебе его подарю?

— У меня есть дореволюционное собрание сочинений, прекрасно иллюстрированное.

— Миша, а можно мне к тебе прийти?

— Ну конечно, приходи. Мама не любит, когда я даю книги из дедушкиной библиотеки, но ведь исключения даже из правил возможны.

Низко над нами промчалась птица. От полноты счастья — какого удивительного друга послала мне жизнь — я раскрыл руки и шагнул с обрыва в искрящуюся пропасть песчаного пляжа.

Я, конечно, хотел полететь, но — упал. Не больно, хотя и чувствительно.

— Господи, какие дурные бывают люди! — возмутился Миша.

Я вскочил на ноги:

— Не больно.

Миша пошел прочь от обрыва, я вскарабкался на берег, набил песком полны ботинки, кинулся догонять Мишу.