Держись, Витька!
Их нашли в парте у Витьки Буянова. Нашли случайно: уборщица тётя Нюся мыла пол, и из парты вывалились эти письма; вернее, не письма, а записки на тетрадочных листках. Тётя Нюся вовсе и не собиралась их читать, а сунула бы обратно в парту, если бы на листках не стояло: «Совершенно секретно», да ещё подчёркнуто красным карандашом. Словом, тётя Нюся, конечно, прочла. И отнесла эти записки воспитателю класса Полине Павловне.
Полина Павловна хорошо знала свой класс и сразу же определила, что это писал Витя Буянов. Настроение у неё испортилось.
Этот Витька Буянов вполне оправдывает свою фамилию: буянит без зазрения совести. Кто принёс на урок пения резиновую лягушку-прыгалку и сунул её за ворот Гале Бровкиной, первой ученице? Она, конечно, завизжала, расплакалась — и готово: урок сорван! А кто совсем недавно расквасил губу Толе Гончарову — подумать только! — Десятикласснику! А кто привязал авоську со старыми консервными банками к автобусу, который останавливается возле школы? Он, Витька! Нигде от него нет спасенья, ни в школе, ни дома. В ноябре мама его приходила со слезами: «Заперла, — говорит, — дома, чтобы уроки делал, так он удрал через окно, раскрыл и удрал, не пожалел материного труда: окно-то было уже на зиму законопачено. Совсем от рук отбился, помогите». А как ей поможешь, когда никакие уговоры не действуют. А угрозы — тем более. Уж его и на сборах отряда стыдили, и всем классом обсуждали — ничего не помогает, как с гуся вода. Сначала набычится, прищурит свои рыжие глаза, потом опустит вечно непричёсанную голову и молчит, слова из него не вытянешь. Всё выслушает, а после опять за своё. Недавно его мать снова приходила, плакалась: «Вот какое дело, — говорит, — придумал. В дровяной подвал лазить повадился. Забаррикадируется там со своими дружками, и не вытащишь его оттуда. Чем они там занимаются? Все дрова пораскидали. Жилец из третьей квартиры, Сазанов, грозился: в милицию, говорит, сволоку твоего обормота!»
Полина Павловна сидит сейчас в учительской и думает. Солнце ощутимо греет сквозь оконные стёкла, со двора доносятся ребячьи голоса, а в школе тихо. Уроки закончились, надо бы идти домой, но Полина Павловна не уходит. Барабанит пальцами по столу и смотрит в окно на мартовское голубое небо.
— Полина Павловна, здравствуйте.
Учительница поворачивает голову. В дверях стоит Анатолий Гончаров; невысокий, но крепкий, складный, и уже успел загореть где-то. Совсем взрослый парень, а за форменный школьный ремень ещё по-мальчишески засунуты общая тетрадь и какая-то книжка.
— Я думал, здесь учитель физкультуры. Извините, Полина Павловна…
— Здравствуй, Толя. Входи. Давно я тебя не видела. Присядь-ка.
Анатолий размашистыми упругими шагами подходит к столу, садится напротив учительницы.
— У нас было бюро. Вот задержался.
— Бюро… А помнишь, Толя, как твоя мама привела тебя ко мне в первый класс? Кажется, будто это было совсем недавно…
— Что вы, Полина Павловна, — басом говорит Анатолий. — Вот так недавно! Десять лет прошло.
Он улыбается и, пожалуй, снисходительно смотрит на свою бывшую учительницу.
А она смотрит на него. Воротник школьной гимнастёрки расстёгнут, видна мускулистая шея, над верхней губой пробиваются усы — так ещё, пушок, — а сама губа слегка припухлая и на ней темнеет засохшая ссадинка.
— Как же это ты, Толя, подрался с Витей Буяновым?
— Что вы, Полина Павловна! Никакой драки не было. Просто он меня ударил — и всё.
— Как это так — ударил? За что?
— Сам не знаю. Понимаете, иду я на переменке по коридору, вдруг кто-то мне раз — кулаком в спину. Я повернулся, смотрю, Витька. «Тебе чего, — спрашиваю, — жить надоело?» Я думал, он убежит, а он изловчился, подпрыгнул и р-раз меня кулаком по губе. А сам не убегает, ждёт чего-то.
— А что же ты?
— Ну, не драться же мне с ним, Полина Павловна. Он же ещё маленький, едва мне до пояса достаёт. А во-вторых, меня сразу же выгонят из боксёрской секции. Я сказал: «Ты, наверное, псих?» А он повернулся к своим пацанам:
«Смотрите, он меня боится, а я его — нет». Засунул руки в карманы и ушёл. Дурачок какой-то.
— И это всё?
— Всё.
— Вспомни, Толя, может, ты его когда-то обидел чем-нибудь?
— Что вы, Полина Павловна!. Какие у меня с ним дела? Младшеклассник ведь.
— Да-а… Странная история. Ударить человека, который намного старше и сильнее. Для этого смелость нужна и, уж во всяком случае, причина.
Анатолий молчал. Он лишь пожал широкими плечами и потрогал ссадинку на губе.
— Не трогай, — сказала Полина Павловна, — ещё сдерёшь. — Она взяла со стола две записки, принесённые уборщицей, и протянула их Анатолию. — Прочти.
Анатолий прочёл:
«Совершенно секретно. Комару.
Проверка на ловкость. Приказываю проползти на немецком по-пластунски от своей парты до Гришкиной и обратно. Два раза».
И вторую записку:
«Секретно. Головастику.
Подготовиться к испытанию на пиригрузку. Два дня не есть, даже эскимо. Только чай можно».
— Здорово! — сказал Анатолий. — Кто это писал?
— Буянов написал. Его почерк.
— Здесь в одном слове сразу две ошибки, Полина Павловна: «пиригрузку» — через «и» написано.
— Бог с ними, с ошибками. Что ты думаешь о содержании?
— Что ж тут думать, Полина Павловна?.. — сказал Анатолий и задумался. — Похоже, что в вашем классе действует какая-то подпольная организация, и её главарь — Витька Буянов.
— Допустим. А какие же задачи, по-твоему, ставит перед собой эта организация?
— Ну, это трудно догадаться, так сразу. Надо разобраться.
— Вот ты и разберись.
— Я?..
— А почему бы нет? Ведь ты живёшь в одном доме с Витей. Ты член комсомольского бюро. А я… Я, право, не знаю, как взяться за это дело. Тут надо обойтись без нравоучений и допросов, понимаешь? Ну, помоги мне, Толя.
Полина Павловна сидела за столом в простом тёмном платье, усталая и невесёлая. А раньше она носила светлые нарядные кофточки и вся была какая-то тоненькая, быстрая, как девчонка из десятого… Вот он, Анатолий, скоро окончит школу, уйдёт. Все уходят. А Полина Павловна остаётся и по-прежнему переживает из-за Витек Буяновых, Головастиков, Комаров…
— Ну ясно, помогу, Полина Павловна! Ну ясно. Но как? С чего начать?
Глаза учительницы оживились. Она даже рассмеялась, глядя на озабоченное Толино лицо. Потом сказала:
— Понимаешь, Толя, тут недавно приходила Витина мама. Жаловалась, что он лазает со своими дружками в дровяной подвал, и неизвестно, что они там творят… Прежде всего, нужно положить эти «секретные документы» обратно в парту. А потом, я вот ещё о чём сейчас думала. Ты Егора Захаровича, пенсионера из вашего дома, знаешь?
— Ясно, знаю. Его все знают.
— Правильно, он добрый человек, любит ребят. Может, нам с ним посоветоваться?
Дом, где живёт Витя Буянов, — старый дом. Ему много лет. Пенсионеры, которые посиживают в скверике, говорят, что «он видел революцию, выстоял блокаду и ещё будет стоять и стоять». В революцию здесь на чердаке засели матросы и били с крыши по юнкерам. А в сорок первом году рядом с домом ухнула фашистская бомба — и стена дала трещину. Трещину потом заделали, но след от неё остался. Все ребята во дворе знают этот серый цементный след — от шестого до первого этажа — длинный, зигзагом, будто в дом ударила молния да так и припечаталась на стене.
Год назад в доме сделали большой ремонт. Печи отовсюду выкинули, вместо них провели центральное отопление, поставили в квартирах ванны, привели, наконец, в порядок лифты и пустили их. Старый кирпичный каретник во дворе разломали и на его месте разбили скверик с молоденькими тополями и кустами акации, с качелями для дошколят и скамейками. Весь дом заново оштукатурили и покрасили, и теперь трещины-молнии уже не видно. Только маленький кусок стены с улицы, возле парадной Гриши Головастика, не закрасили — оставили как есть. Там выцветшими корявыми буквами написано:
Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна!
Под этой надписью торчит из асфальтового тротуара старинная чугунная тумба. На ней частенько отдыхает и греется на солнышке седоусый человек в потёртой фуражке с железнодорожным значком. Сидеть на тумбе не очень-то удобно; в скверике на широкой скамейке — гораздо удобнее. Но старик не идёт в скверик к другим пенсионерам, ему здесь, как видно, нравится больше. Сидит себе, зажав между колен суковатую палку с резиновым наконечником, и покуривает старую закопчённую трубку. И никому он не мешает, только Витьке Буянову почему-то помешал.
