— Он не пойдет! — проговорила Мурочка и грустно покачала головой. Она живо вспомнила смешную фигуру учителя в старом заштопанном сюртуке. — Я знаю, он ни за что не пойдет.
Дедушка и Катерина Александровна удивились.
— Почему не пойдет?
— Он бедный, он будет стыдиться!
И так как на нее смотрели с любопытством, она расхрабрилась и стала рассказывать все, что знала о Михаиле Ивановиче: о его богатстве и бедности, о его брате и маленькой дочке, которая умерла в приюте, потому что там небрежно ходили за детьми.
Мальчики слушали, и Лиля тоже слушала, хотя ничего не понимала. Катерина Александровна заварила чай и разлила его по чашкам, налила отцу в его стакан в серебряном подставце, взяла к себе свою девчурку и стала ее кормить булочкой, а Мурочка все еще рассказывала про своего учителя; потом вдруг сконфузилась и замолкла.
И все молчали и пили чай.
Потом дед закурил папиросу и сказал:
— Съездить к нему надо, непременно. Лучше всего, попрошу мужа, — промолвила Катерина Александровна. — Он познакомится с ним и переговорить.
Мурочку угощали печеньем, но ей не хотелось есть, она выпила чай и стала прощаться.
— Уроки надо готовить.
Дедушка подозвал ее и поцеловал в лоб.
— Не откажешь в другой раз поиграть мне?
— Я с радостью, — сказала Мурочка.
— Когда разыщем твоего Михаила Ивановича, будешь опять у него учиться, — продолжал он. Не следует бросать начатого. Ну, а теперь прощай, Мурочка. Иди с Богом, учись.
Мальчики побежали провожать ее до передней. Явился сторож Лаврентий, подхватил под мышку футляр со скрипкою и повел Мурочку в общежитие.
Через неделю Михаил Иванович в новом отличном сюртуке уже давал урок Мурочке и другим желающим гимназисткам.
Когда он появился в коридоре, общий взрыв смеха и острот встретил его. Девочки, не смея смеяться ему в лицо, хохотали в классах, прячась за классные доски.
— Гриб! Сморчок!
Мурочка, сверкая глазами, налетела на Лизу Шарпантье.
— Если ты… при мне… еще осмелишься, я прибью! Не сметь… Слышишь? Бессовестные!
В эту минуту она была ужасно похожа на Диму.
Никто не ожидал от Тропининой такого азарта, и все притихли.
А Мурочка помчалась вниз по лестнице к швейцарской, где преподаватели оставляли пальто и калоши.
Пока она летела по лестнице, возмущение её улеглось, и она уже только стремилась поговорить с Михаилом Иванычем.
— Михаил Иваныч! — воскликнула она, вбегая в швейцарскую.
Он надевал свое старенькое ватное пальто, обернулся, заморгал глазами и отечески обнял и поцеловал Мурочку.
Как странно было видеть ее в этом казенном платье. Да ведь она похудела и побледнела!..
А Мурочка, спеша, говорила:
— А Кутик мой, Кутик у вас, Михаил Иваныч?
— Нет. Того… скучал больно у меня. Так я его к Дольниковым отнес.
— Вот и хорошо и отлично, — пробормотала Мурочка. — Ну, а Дольниковы по-прежнему живут?
— Как же. Все по-старому.
— Они меня знать не хотят! — сказала Мурочка, поднимая печальный взгляд. — Да, да, Михаил Иваныч, не говорите. Я очень хорошо вижу.
Голос её дрогнул.
— Вот уже которое воскресенье жду-жду, а никто не приходит. И Диму, верно, инспектор не пускает.
— Он там не нашалил ли? Надо справиться, — проговорил Михаил Иваныч, надевая калоши. — А мои-то, гм… Дольниковы, они придут, погодите. И Гриша придет.
— Ну, а в нашей квартире кто живет?
— Новые хозяева. Да. Кому же и жить?
— Новые хозяева?.. — протянула Мурочка.
Чужие люди ходят и живут в тех комнатах, где жили они, веселятся, смеются, хлопочут и не знают, что пережила Мурочка, покидая свое разоренное, родное гнездо.
Михаилу Ивановичу было так жалко видеть Мурочку в этой казенной обстановке, в форменном платье, среди множества чужих людей, что он прекратил разговор, сказал ей очень строго, чтоб она получше готовила ему урок, так как стала играть гораздо хуже прежнего, и поскорее простился с нею и ушел.
А Мурочка стояла на лестнице и смотрела ему вслед.
Дима пришел в воскресенье, и с ним Дольников. Доротея Васильевна пригласила их к себе пить чай после катанья. Кататься же все пошли в большой сад времен императрицы Екатерины, где в чаше высоких столетних деревьев были пруды, закованные теперь в блестящую броню зеленоватого льда.
На прощанье отец подарил детям коньки, и теперь Мурочка училась кататься. Гриша был её учителем; она оказалась очень неповоротливой и боязливой, и ему не мало пришлось мучиться с нею, пока она не научилась, наконец, стоять на коньках.
Зато Неустроева, как истая сибирячка, летала по льду точно птица. Валентина тоже каталась, но плохо и неохотно, и предпочитала сидеть на скамейке и критиковать катающихся.
На катке было множество народу. Почти все пансионерки из гимназии собрались здесь, потому что каток был в двух шагах, и начальница требовала, чтобы все катались для здоровья.
Кругом лежал блестящий белый снег, деревья были в инее, и по краям катка снеговые массы образовали как бы толстый крепостной вал.
Тишина огромного сада оглашалась смехом маленьких и веселыми разговорами старших. Мадам Шарпантье, неподвижно сидевшая в теплой шубе и меховых сапожках, разговаривала с гувернанткой-француженкой и мало обращала внимания на своих гимназисток. Она вскоре поднялась, велела Лизе снять коньки и подозвала к себе Неустроеву.
— Мы уходим, — сказала она. — Сейчас придет Степанида. Можете оставаться тут, пока светло.
Пришла Степанида. До наступления сумерек все прибывали новые конькобежцы. Мурочка, боясь быть опрокинутой, сняла коньки и, спотыкаясь усталыми ногами, пошла к той скамейке, где сидела Валентина.
Величко с торжеством вытащила из своей муфты какой-то сверток.
— Вкусно? — спросила она, поднося его к носу соседки.
Она всегда ухитрялась в воскресенье незаметно забежать в магазин и покупала себе колбасы и сыру на всю неделю.
— Вечером угощу всех. Твои останутся?
— Да.
Появление Димы и Гриши произвело впечатление, и с Мурочкой все стали необыкновенно любезны.
Подошел Гриша с коньками в руках, а за ним Люсенька и Дима.
— Пора домой? — спросил Дима. — Какая до сада, что нет фонарей. Если б было освещение, можно бы кататься еще часа два.
Дима стал необыкновенно важен с тех пор, как жил у инспектора. Он держал себя совсем как взрослый и на сестру смотрел свысока. Но Мурочка не успела заметить в нем перемены и только радовалась, что он, наконец пришел.
— Гриша! — сказала она, смеясь. — Пожалуй, ты не захочешь меня больше учить. Опять «наказанье с левой ногой», помнишь?
— Помню, — отвечал, улыбаясь, Гриша. — Но тогда левая нога была главным образом моя.
— Что такое? — спросила нетерпеливо Валентина.
— Дела давно минувших дней, — шутливо сказал он.
— Идемте! — воскликнула Мурочка. — А то не успеем устроить театр.
— A y вас нынче представленье? — важно спросил Дима.
— Каждое воскресенье, — сказала Неустроева. — Жалко только, что Лизы нет.
Разговаривая так, они шли по узкой тропочке, утоптанной посредине снежной дороги. Уже смеркалось. Веселое звяканье коньков, смех и болтовня оглашали воздух.
В общежитии давно уже поджидали их.
После чаепития у Доротеи Васильевны, от которого у всех разгорелись уши и щеки, Люсенька, Валентина и Мурочка таинственно исчезли. За ними скрылся и «Комар», по случаю насморка и кашля сидевший дома. Комар отличался редким великодушием: сам не выступал актером, а только занимался режиссерской частью: придумывал костюмы, а иногда и самые пьесы, и усердно мазал жженой пробкой густые брови и злодейские усы.
Дольников и Дима все еще сидели у Доротеи Васильевны. Дима прилагал все усилия, чтобы показать ей, какой он стал воспитанный и любезный молодой человек, как вдруг у дверей кто-то постучался, и тоненький голос Гандзи пропищал:
— Представленье начинается!
— Пойдем смотреть, — сказала Доротея Васильевна, и все гурьбою отправились через темный коридор в столовую.
В столовой столы были отодвинуты в сторону; стулья для зрителей были расставлены в два ряда. От печки, боком, в виде щита, стояла черная доска; ножки её были завешены казенным одеялом, серым с красною каймой. За доской, как за ширмами или кулисами, скрывались артисты; слышен был их шепот и сдержанный смех.
Представление началось.
За черной доской прозвенел жиденький колокольчик, и на сцену выпорхнула артистка № 1 — приготовишка Леночка Петрова, — в красных фланелевых штанах и какой-то желтой куртке, в черных усах. Это был клоун труппы. Она стала выделывать разные штуки, кувыркалась на ковре, глотала шпагу (линейку), играла тремя мячиками за раз и, наконец, убежала за печку среди рукоплесканий.
