— Хорошо, что отец твой на фронте и не слышит тебя. Он бы тебе показал, как терять правую руку, — сказала Нина Белова.
Все обернулись.
Вот уже целую минуту, как она вышла из класса и стоит позади всех, спокойно слушая Анку.
— Оставь! — крикнула ей Анка. — Ты всегда путаешь всех и отвлекаешь меня от моих мыслей своими замечаниями, а я вот что знаю. Надо сказать Ивану Сергеевичу. Он добрый. Я это тоже знаю. И он любят Галю.
Но тут Галя, молчавшая до сих пор, вскочила так быстро, словно ее поднял на ноги чей-то сильный удар или страшная боль. Она стала рядом с Анкой на подоконник. Щеки ее пылали и губы чуть вздрагивали, когда она произносила слова:
— Нет, я прошу вас Ивану Сергеевичу не говорить ничего. Ни одного слова никому — ни ему, ни Анне Ивановне. Я не хочу никакой снисходительности. Именно от него, потому что он был добр ко мне. И если кто-нибудь скажет ему, то я не знаю, что я сделаю тогда… Думайте, что хотите. Пусть это гордость, но я сама найду выход.
И все удивились, как велико ее волнение. Светлые глаза ее, в которых всегда таилось торжествующее выражение — сознание своего постоянного счастья, и силы своего ума и способностей, и твердости в каких угодно знаниях, — потемнели вдруг до самой глубины. И взгляд их на секунду испугал даже Анку. Она опустила свою правую руку, которую готова была уже потерять, опустила и левую и сложила их на коленях, снова присев на подоконник.
Теперь она уже окончательно не знала, что делать с Галей и как ей помочь.
А Галя между тем продолжала все в том же волнении:
— Да, пусть это слабость, как думаешь ты, Анка, пусть это гордость, как, может быть, думают другие, но я прошу вас, я умоляю, как друзей, ничего не говорить ему.
И в потемневших глазах Гали появилась бесконечная мольба.
Анка, никогда не видавшая Галю в таком сильном волнении, воскликнула с горячностью:
— Вот тебе честное слово, что я буду молчать, если ты этого хочешь! Только я совершенно не знаю, что из этого получится. Но пусть мне даже отрежут язык — я не скажу ни слова.
И весь класс решил молчать.
Только одна Нина Белова, отойдя немного в сторону, заметила совершенно спокойно:
— Вздор все это! Ты через десять минут получишь великолепную двойку.
Пусть те, кто случайно прочтет эту повесть, считают автора ее неправым или просто безумцем, если он скажет, что юность не так беспечна, как мы думаем об этом в старости, что наша юная пора, которая придает очарование всему и украшает все, что окружает нас, придает ему и чрезмерную, хотя и светлую печаль; что никогда потом сердце наше, отвердевшее в испытаниях и пережитых горестях, не бывает так исполнено внимания к самому тихому шепоту совести, как в то простое и трогательное время; и что никогда потом не было в жизни у Гали более страшной минуты, чем та, когда, распахнув высокую белую дверь, в класс вошел Иван Сергеевич.
Он вошел, как обычно, чуть прихрамывая, без тросточки и слегка помахивая на ходу классным журналом. Он держал его на вытянутой руке за самый уголок, как держат старую книгу, уже известную давно и прочитанную, как держат вещь, к которой уже столь привыкли пальцы, что перестали чувствовать ее вес. Страницы журнала были уже кое-где растрепаны, стали толще немного за это долгое время ученья.
И каждое имя, записанное в этой книге, которую все школьники издавна называли «книгой судеб», было известно ему.
Как по раскрытой карте путник узнает всю местность — ручьи, дороги и болота, преграждающие ему путь, — так, раскрывая эту книгу, узнавал учитель каждую из этих девочек, что дружно поднялись ему сейчас навстречу. Она не была для него ни списком имен и фамилий, ни собранием отметок за поведение и успехи. Под каждым именем вставало живое лицо, душа, в которой пытался он найти не столько пороки и недостатки, сколько искал и угадывал зачатки тех добрых сил, которые потом понадобятся человеку.
Он любил читать эту книгу и подолгу размышлять над ней.
Он всякий раз с удовольствием входил в этот класс. Они не огорчали его почти никогда. Они были к нему так добры, что свой тяжкий ежедневный труд ощущал он как ежедневную радость. Не каждый учитель мог бы подобное чувствовать.
И только одна из этих девочек, которую он любил больше других и на которую надеялся больше, чем на всех других, заставляла его часто задумываться.
Он начинал тревожиться за ее судьбу.
И все же он верил в ее всегда пытливую мысль, в ее резвую память, в ее живую душу. Что случилось с ней? По всем предметам она, как прежде, училась отлично. Он это видел в той же «книге судеб». И только против него одного подняла свое маленькое восстание.
Вот уже целую четверть она всячески избегает его уроков.
И все же он ни с кем не поделился своими мыслями и своим огорчением. Даже с Анной Ивановной, которую считал своим другом. И не вызвал к себе матери Гали и никому не пожаловался.
Он привык воевать только с врагами, а детей привык любить и сам исправлять их пороки.
Едва только открыв дверь, он еще с порога класса повернул свое лицо, изборожденное шрамами, и обратил свой взгляд, скрытый за темными стеклами, в ту сторону, где сидела Галя.
Она была на месте. Но как она была бледна!
Он попросил всех сесть, а ей дружески улыбнулся.
Она опустила голову и побледнела еще больше.
Он сел за стол и подумал: «Сердце ее не испорчено. Оно только слабо».
— Ну-с, так, — сказал он своим громким спокойным голосом. — Мы не будем сегодня рассказывать ничего, а начнем спрашивать тех, чьи знания для меня еще не ясны. Времени у нас для этого хватит — целых два часа.
— Значит, и следующий урок будет история? — спросила, задыхаясь, Галя.
— Да, Галя Стражева, да, — ответил он.
В классе наступила такая тишина, что слышно стало, как каждый дышит, как движется ветер за окном и как в паутине, которую паук соткал в углу под потолком, забилась муха, каким-то чудом оживленная струей теплого воздуха, поднявшегося от жарко натопленной печки.
Иван Сергеевич удивился этой необыкновенной и тревожной тишине целого класса.
Он обвел пристальным взглядом лица многих девочек и увидел в их глазах выражение общей неловкости и испуга.
Блестящий взгляд Анки был беспокойней, чем у других, и блуждал по всем направлениям. На Галю Анка не поднимала глаз. Ей страшно было посмотреть в лицо своему бедному другу.
Иван Сергеевич, хорошо знавший эти взгляды детских глаз, то внимательных, то рассеянных, то доверчивых, то лукавых, подумал на этот раз: «Нет, они не о себе тревожатся».
— Анка, — позвал он, — подойди к столу.
Ему пришлось повторить ее имя, так как Анка даже не могла понять в первое мгновение, что это именно ее вызывает Иван Сергеевич. Она все время думала о Гале.
Анка подошла к столу и с удивлением посмотрела на Ивана Сергеевича. Ведь он же должен был вызвать Галю.
— Почему ты так удивлена? — спросил Иван Сергеевич. — Ведь я уже давно тебя не спрашивал. Вот и расскажи нам, что ты знаешь о японской интервенции на Дальнем Востоке в эпоху гражданской войны.
Анка пришла наконец в себя. Но все же долго рассказ ее носил следы ее внутреннего волнения и рассеянности. Она отвечала хуже, чем обычно.
Иван Сергеевич покачал слегка головой и поставил свой особый значок в маленькой памятной книжке, которую постоянно носил с собой. Он никогда не ставил отметок при всех.
— Ну что же, иди, — сказал ей укоризненным голосом Иван Сергеевич. — Ты всегда мне отвечала лучше.
— Простите, Иван Сергеевич, — сказала Анка. — Но если бы вы спросили меня через полчаса, вы были бы гораздо более довольны моим ответом. Я немного рассеянна сейчас.
Она сказала это чистосердечно, так как с Иваном Сергеевичем никто не лукавил. И эта непринужденность в беседах с учителем, к которой он их приучал, была для них как бы только первым дуновением того вольного духа науки, какой ожидал их так близко за иными дверями и в иных стенах — в круглых аудиториях университетов.
Анка села.
А Иван Сергеевич вызвал к доске еще нескольких девочек, чьи лица показались ему более спокойными, чем у Анки.
Потом он вызвал Нину Белову и долго слушал ее толковый, уверенный и, может быть, лишь немного холодный рассказ.
И только Галю он ни разу не назвал по имени, не задал ей ни одного вопроса.
Он давал ей время.
Но никто, однако, лучше самой Гали не знал, как бесполезно было для нее сейчас время и какое страдание причиняло оно ей. Ожидание своего наказания было для нее так страшно, что если бы Иван Сергеевич вызвал ее сейчас и осудил бы при всем классе, при всех друзьях, и поставил бы ей самую плохую отметку, и вся школа посмеялась бы над ней, сердце бы ее не так болело.
Но он был добр к ней и снисходителен.
И это было больнее всего. Ожидание возмездия казалось хуже, чем самое возмездие. Так что же это за странное существо — человек с его беспокойной совестью?
