Кулак развалился на лавке, вытянув ноги в смазных сапожищах.
Фроська, хихикая, стала расстёгивать ему воротник, снимать пиджак. Агафья побежала разбирать постель, а стряпуха Лушка стала стаскивать сапоги.
Сыновья вместе с батраками подняли Трифона на руки и понесли его на кровать за цветастым пологом, где грудой возвышались перины и чуть не до потолка — подушки.
А он, блаженно скаля зубы и озорно поглядывая на них, бормотал:
— То-то вот, я в своём дому царь… понимать надо…
Так блаженствовал и куражился Трифон Чашкин, мечтая о кулацком царстве после отъезда городских гостей восвояси.
Иначе чувствовали себя лыковские мужики и бабы. Не хотелось им расходиться. Расселись на брёвнах напротив избы Никиты.
Все испытывали неловкость, будто по их вине уехал Иван Данилыч, хороший человек. Плуг вот починил. Помог бедняцкое поле вспахать. Теперь его плугом другие свои земли пашут и тоже в пары спрягаются. Вот оно, как дело-то пошло. Конечно, одним плугом не управишься, но ведь он бы и ещё мог сковать. Человек городской, мастеровой. Плохо угощали, знать. Надо было бы за его дела бражки сварить. Блинов напечь… Бедность, конечно, у всех. До урожая бы ему потерпеть. Тут с новым хлебом каждый бы угостил… А главное, чувствовали все, что не обошлось тут и без злой воли Трифона.
— Он, лиходей, городских выпроводил! Не впервой ведь это. Было уж так, приезжали люди. Кого задарит — уговорит, обратно отправит, а кого и застращает…
И вспомнили, как хотели открыть в Лыковке школу, чтобы деревенским ребятишкам не ходить осень и зиму за пять вёрст, в село Высокое. Лишь только появилась учительница, Трифон захотел её к себе в дом взять, стал за Фролку сватать. Сбежала ведь девушка… напугалась.
А то был случай, приезжал незнакомый начальник. Кооператив всё какой-то сулил. Поставим-де сепаратор, будем-де масло сообща сливочное бить да сообща в город возить… Надо, мол, объединиться… А потом Тришке этот сепаратор и продал да потихоньку и скрылся…
Всё горе от Тришки… Теперь он молоко у всех по дешёвке скупает, сливки на сепараторе выгоняет да в город втридорога доставляет… Вот он какой, Тришка… Всё зло деревни от кулака… Все беды от него…
И перешёл весь разговор на кулацкие проделки Чашкиных.
— Что же это вы своего дружка-то не уберегли? — поддели бабы ребятишек, вернувшихся от моста. — Вот не топили бы его в омуте, не увёз бы своего пионерчика от вас дядя Ваня…
— Да это не мы, это Гришкино озорство!
— А вы чего зевали?
Смущались ребята.
— С кем теперь в ночное ездить будете? С кем в пионеры играть? Эх, вы…
И чем дальше, тем всё больше сожалений высказывалось по поводу нашего отъезда.
— Мы бы на вашем месте, — говорили мальчишкам старики, — вокруг такого парня охрану выставили!
— Ну ведь его же Маша вытащила…
— Это мало радости — чуть живого вытащила, — надо сделать так, чтобы Гришка его топить не посмел. Ни с какой стороны чтобы не подсунулся…
— Чтобы вы вокруг него стояли, как стена!
Говоря это ребятам, мужики упрекали себя — сами-то они тоже ведь ещё не встали вокруг Ивана стеной, не застояли от происков кулака. Они ещё не знали всех Тришкиных происков, но понимали, что это он выживал Ивана из деревни, и теперь их мучила совесть, что они такое допустили…
Самих-то себя стыдить было неловко, и они попрекали ребят.
— Смотри-ка, городской-то что значит, — говорили они об Иване Гладышеве: — рабочий человек — дружный… Потому что у них там, в городе, на заводах этих, не каждый сам по себе, а все сообща работают. Без того завод-фабрика не пойдёт. Там… как его… это самое — коллектив! Вот что…
Разговоры о нашем отъезде не утихали в Лыковке весь день, до позднего вечера.
Сражение проиграно, только не нами!
Вечером ребятишки, как всегда, собрались в ночное, теперь с ними поехала и Маша, она уже завоевала себе это право. Ребята её больше не гнали. А мать отпускала, видя, что лошадь она пригоняет сытой.
Проезжали мимо барских развалин. И вдруг Парфенька протянул своим лукавым голоском:
— Был бы пионерчик, он бы на клеверке остановился, а мы теперь, чай-ко, мимо проедем…
— Это почему проедем? — зло спросил Кузьма.
— Побоимся…
— Кто это побоится? — язвительно спросила Маша.
— Ты, да я, да мы с тобой!
После этих дразнилок Кузьма вдруг взъярился:
— Ты, может быть, да не я! А ну, слезай, кто не трус, приехали! — И он первый спрыгнул с коня и, стреножив, пустил его на клеверище.
За ним спрыгнула Маша… Ну, уж если девчонка не боялась, спешились и все остальные. Не отстал и Парфенька, любитель происшествий. Это он только подзуживал, подбивал, как всегда. Всегда любил он подбить ребят на какое-нибудь озорство, на какую-нибудь лихость.
И, надо сказать, это ему удалось, все ребята были злы и, явись теперь вражья сила, встретили бы её в кнуты и в уздечки. В концы кнута у многих вплетены свинцовые ружейные пули от волков, а в уздечках — железные удила.
Был случай — вот эти самые ребята волка, приведшего молодых поохотиться за жеребёнком, до смерти запороли. Ударили зверюгу по глазам, закрутили, завертели, окружили на конях, и кони его копытами и докончили…
Не успела у ребят остыть злость, что их заподозрили в трусости, как вдруг со свистом, с гиканьем явились незваные гости: Гришка Чашкин, а за ним батраки со всем табуном кулацких коней.
И сразу, не притворяясь нечистой силой, принялись гнать с клевера ребячьих лошадей. Вот как осмелела кулацкая сила.
Ребята вскочили как один и, не сговариваясь, кинулись в бой. И взяли Чашкиных в кнуты…
Гришка и батраки хлещут их коней, сгоняя с клевера, — таков приказ Трифона, — а ребята бьют по их коням, да больше по седокам…
Жестокая это была схватка.
Хоть батраки и взрослые парни, но мальчишек было много и в кнутах они были ловки. Митю так хлестнул кнутом Кузьма, что он грохнулся с коня на землю, да и подняться не смог. А Парфенька так дёрнул Федю за ногу, что он свалился на полном скаку и едва под копыта не угодил.
Гришка остался на коне один.
— Бей их! Бей! — кричал он, размахивая кнутом.
— Ишь ты, чего захотел — драться чужими руками! Нет, я в этой игрушке не участник! — проворчал Митя, скатываясь в канаву, чтоб затаиться.
А Федя, потерявший в темноте кнут и свитку и получивший пару жгучих ударов через тонкую рубашку, взмолился:
— Лежачего не бьют!
Почуяв недоброе, Гришка пустился наутёк, но уздечка, пущенная ему вдогонку ловкой рукой Маши, обвилась вокруг шеи, как змея, и бросила рыжего на землю. Мальчишки, не дав ему опомниться, закатали его в свитку и хотели отстегать как следует кнутами.
Но Парфенька предупредил своим лукавым голоском:
— Не изувечить бы… самосуд запрещается!
— А что же его, миловать, что ли? Коней-то наших за что порол?..
— Зачем миловать? Посадить его в склеп барский, пусть его постращает нечистая сила, — подал лукавую мысль Парфенька.
Ребята исполнили это с восторгом. Ухватив завёрнутого в свитку рыжего, они с улюлюканьем стащили его к барским развалинам и на кнутах опустили в глубокий каменный ящик без крыши, без входов и выходов. Там, в середине, стоял каменный гроб с трухлявыми костями, оставшимися от какого-то важного барина. Крышу из цинковых пластинок мужики давно разобрали, а стены склепа, опущенные в землю, остались.
Когда кнуты развернулись, Гришкина свитка раскрылась и он мягко скатился прямо в каменный гроб.
И, хотя он ни в бога, ни в чёрта не верил, стало ему тошно. Надрываясь от злости, он прыгал в каменном гробу и, топча барские кости, так кричал и ругался, что ему отозвался из дупла филин.
Ребята вернулись к костру, отирая пот битвы. Смачивая слюной и затирая золой царапины и ссадины, посмеивались:
— Кричи шибче, злая рота, отпугивай нечистую силу!
Гришка стал звать на помощь батраков, но они не могли помочь ему: Федя, упав с лошади, повредил ногу и едва приковылял к огню, а Митя лежал спелёнатый, как ребёнок, в своей свитке.
— Что, Федя, худо тебе? — встревожился Парфенька, увидев хромавшего батрака.
— С ногой что-то…
— А ну, давай к огню!
Ребята помогли Феде разуться. Ступня у него припухла. Двое поддержали его за плечи. Кузьма рванул ступню на себя. Взрослый парень ойкнул. В ступне что-то хрустнуло и будто стало на место. Парфенька снял с себя домотканую рубаху, завязал один рукав, набил его горячей золой и, обернув повреждённое место, крепко закутал. А сам надел полушубок на голое тело.
Ребята одобрительно помогали ему врачевать батрака, и вскоре Феде полегчало.
— Мы тебе зла не хотели, — вздохнул Кузьма, — ты сам за неправое дело взялся. Нешто можно бить наших коней? Они тощие. Им от кнута больно. Ты бил бы кулацких, жирных. А ты их бережёшь… поди-ка.
