Глава десятая
Чибис подошла к Татьяне Ивановне:
— Доброе утро.
— Доброе утро, Чибис.
Оля смотрела на карты, которые лежали перед Татьяной Ивановной.
— Хочешь что-то спросить?
— Нет. Я просто так.
— Ты была молодец вчера.
— Не надо, Татьяна Ивановна.
— Ключ. — Комендант протянула Чибису ключ от органа.
— Не знаю.
— Что? — удивилась Татьяна Ивановна. — Что не знаешь?
Тогда Оля поспешно взяла ключ и пошла наверх к органу.
Она думала об Андрее, обо всем, что случилось. Кто в этом виноват? Андрей? Он один? А Ладя? Он что же? И потом мать Андрея. Она такое крикнула. За что?..
Не может Оля сегодня играть. Она стояла совсем как вчера, одна. Как трудно быть одной, как вчера. И опять такая же тишина. А как уходил с эстрады Андрей. Она старалась не видеть этого, но все-таки увидела. И теперь видит, как он идет и как он хочет поскорее уйти. И ей хотелось остановить его и крикнуть всем в зале, какой он музыкант, какой он замечательный скрипач! Вы его послушаете, только не сейчас. Потом. Когда он не будет таким, как сейчас…
Чибис повернулась и подошла к органу, туда, где была небольшая дверца. Она ее открыла и вошла внутрь органа. Узенькая деревянная лестница. Чибис начала по ней подниматься. Зажгла свет. Вспыхнули длинные матовые лампы. Чибис шла осторожно среди молчаливых труб и низеньких ванночек — увлажнителей с водой. Если снаружи орган современный, то здесь было его таинственное прошлое, и не напрасно орган настраивают гусиным пером.
Как-то в детстве, когда Чибис с дедушкой и бабушкой жила на окраине города в доме с печным отоплением, ей поручили сложить во дворе поленья. Она их сложила в виде сказочного замка. Но потом этот березовый замок постепенно истопили, и было очень жаль: сказка кончилась.
И теперь Чибис придумывает сказки и живет в них, и ей гораздо легче быть в сказке. Она здесь всех побеждает. Она красивая и удачливая. Вот и сейчас она помогает Андрею быть таким же счастливым, как она, потому что она здесь все может. Она сильная и знает, что делать, и умеет это делать. Она добивается всего для себя и для других. Умеет быть рядом с другими, с кем ей хочется. Но только здесь, когда одна, когда никого нет и не может быть. Этот огромный деревянный замок принадлежит ей — лестницы, мостки, переходы, башни. Она может взять лейку и ходить, наполнять увлажнители водой. Может взять старенький веник и подметать мостки и переходы. Замок будет таинственно скрипеть, и в увлажнителях будут отражаться, плавать длинные огни фонарей, и будут в башнях прятаться загадочные тени, и трубы будут мерцать как высокие зеркала.
Она хозяйка в этой сказке, придумывает свою собственную жизнь. Здесь люди клянутся и умирают от любви, совершают невиданные подвиги, и тоже во имя любви. Здесь Оля не боится тишины, даже такой, какая была вчера. Она придумывает свою сказку и сама живет в ней. Но даже в своей сказке она все-таки не знает, как помочь Андрею, хотя он и не захочет от нее никакой помощи. Вовсе.
В кабинет директора школы вошла Кира Викторовна.
— Извините, Всеволод Николаевич, — вот, — сказала она и положила перед директором лист бумаги.
— Что это? — спросил директор.
— Заявление. О моем уходе с работы.
Всеволод Николаевич встал из-за письменного стола и подошел к Кире Викторовне. Она стояла перед ним, прямая и непреклонная.
— Отказываюсь понимать, — сказал директор. — Отказываюсь, — повторил он.
— Я плохой педагог. Мой ученик сжег свою скрипку. Андрей Косарев.
— То есть как сжег?.. — Директор запнулся.
— Сжег, — повторила Кира Викторовна. — И прекратил занятия музыкой. Я разговаривала с его матерью.
— На него это… надо воздействовать… педагогически надо… как-то обязательно воздействовать… — Директор говорил первые попавшиеся слова. Он пытался осознать случившееся.
— Теперь я больше не буду воздействовать, — сказала Кира Викторовна. — Об этом я пишу в заявлении.
Директор стоял и молчал. Он должен был принять решение, определенное, директорское, и прежде всего по поводу заявления Киры Викторовны, которое лежало сейчас у него на столе. Если он успешно справится с этой задачей, то он уже (с помощью Киры Викторовны, конечно) справится и со второй задачей — Андрей Косарев.
Всеволод Николаевич вернулся к столу и тихонько отодвинул подальше заявление.
— Прошу, присядьте, — сказал он Кире Викторовне.
Она села в кресло. Директор прошелся по кабинету, потом вдруг остановился около фортепьяно, открыл его.
Кира Викторовна следила за директором.
Всеволод Николаевич сел за фортепьяно. Обернулся и спросил:
— Вы позволите?
Она с некоторым недоумением сказала:
— Да-да, конечно.
Директор тронул клавиши, потом заиграл. Он играл великолепно. Взглянул на Киру Викторовну, улыбнулся. Она не могла не улыбнуться в ответ. Просто не могла. Перед ней был блестящий пианист. Она уже несколько лет не слушала Всеволода Николаевича в концертах, да и концертов-то не было. Конечно, давно не было. Когда же она слушала его в последний раз? Года три или четыре назад? Он тогда кланялся, но как-то неумело. Кира Викторовна обратила на это внимание. И она почему-то вспомнила «оловянных солдатиков». Всеволод Николаевич — и ее «оловянные солдатики». Что-то есть общее. Дикая мысль, конечно. Но почему-то Кире Викторовне стало от дикой мысли весело.
Всеволод Николаевич кончил играть.
— Пожалуйста, — сказала Кира Викторовна, — поклонитесь.
Теперь Всеволод Николаевич с некоторым недоумением взглянул на Киру Викторовну.
— Я серьезно. Пожалуйста. Публика просит.
— А заявление заберете? — спросил директор. Потом встал и поклонился.
Ну конечно же, не умеет. На лице беспомощность и беззащитность. Шею тянет, как и они тянут. И переламывается как-то совершенно неожиданно.
— Я заберу заявление, — сказала Кира Викторовна. — Вы на меня воздействовали.
Он воздействовал, подумал о себе директор, когда Кира Викторовна ушла из кабинета. Но никто не знает, как дается Всеволоду Николаевичу сохранение пианистической техники, сохранение своего личного творчества; временами он почти ненавидит школу, и ему становится обидно за себя как за музыканта. Он выводит на эстраду учеников школы, а сам он давно не выходил на эстраду даже в Малом зале, и ему кажется, что он за последние годы ничего как музыкант не приобрел, а утрачивает то, что было. Утрачивает мастерство, опорные точки.
В его кабинете есть фортепьяно, но все привыкли, что оно просто стоит. Настройщики сюда не заглядывают. А Всеволода Николаевича захлестывает школа, он оказывается в незатихающем ритме дел и обязанностей, и опять он растерян и опять как будто бы счастлив. А может быть, и счастлив? Бестолковое, глупое противоречие, и он никак не может из него выбраться.
В коридоре, недалеко от кабинета директора, стоял Гусев. Он сказал Маше Воложинской:
— Слышал, как вы отличились.
Гусев держал письма, которые ему только что вручила Татьяна Ивановна. Гусев стоял посредине, чтобы никто не прошел мимо него. Он желал, чтобы каждый убедился, какой он ученый и какой он исследователь.
Маша взглянула на него:
— Что ты слышал?
— Как вы вчера выступали. Кто в лес, кто по дрова.
— Замолчи, — сказала Маша. Ее глаза под очками были строгими и боевыми. — Не твое дело.
— А чье же?
— Наше. Мы выступали. И мы сами…
Гусев лениво обмахнулся письмами, как веером.
— Говорят, ты стояла и грызла скрипку. Гр-гр… На весь зал было слышно.
— Как ты смеешь так о скрипке! — Маша побледнела и стояла бледная и непреклонная, совсем как граф Монте-Кристо. — Ты не музыкант! — Маша не знала, что еще сказать, но потом все-таки сказала: — Если бы услышал такое Бетховен, он бы у тебя все свои тетради отобрал.
— Ты Бетховена не трогай! — закричал Гусев.
Тогда Маша впервые в своей жизни закричала:
— А ты нас не трогай!
Кира Викторовна вышла из кабинета директора и наблюдала за Машей. Тихая, застенчивая Маша — и вдруг такая решительность и такая серьезность. Человек определяет себя в жизни, свое отношение к себе и к другим. И это совсем не просто. Кире Викторовне вдруг стало совестно за то, как она повела себя, — написала заявление об уходе. В таких случаях говорят — минутная слабость.
Первые часы занятий у Андрея и Лади — сольфеджио. Значит, урок Евгении Борисовны. Сказать Евгении Борисовне об Андрее, почему его не будет на занятиях? Она и так узнает. Нет, лучше самой сказать.
Кира Викторовна направилась в учительскую. Но тут ее окликнул Ипполит Васильевич. Он покрутил в воздухе палочкой и сказал:
— Влюбленный вскочил на лошадь и поскакал в разные стороны!
