— В соседнем доме живет желтый дядечка, — шептала Лотти на уроке французского. — Как ты думаешь, он китаец? По географии говорили, что там все желтые.
— Нет, — шепнула в ответ Сара, — он не китаец, он больной. Читай дальше: «Non, monsieur, je nʼai pas le canif de mon oncle».[10]
Так начались события, связанные с индийским джентльменом.
Даже на этой площади бывали красивые закаты, но увидеть их было трудно из-за крыш и труб. Скажем, глядя из кухонного окна, приходилось догадываться, что сейчас — закат, потому что кирпичи словно бы теплее, воздух — порозовел или пожелтел. Но из одного места вы могли увидеть все, как есть: алые и золотые облака; или пурпурные с яркой, светлой оторочкой; или маленькие, розовые, вроде стаи горлиц, гонимых по синеве вечерним ветром. То было чердачное оконце, у него и дышать много легче. Когда площадь вдруг озарялась волшебным светом и хорошела, несмотря на убожество решеток и деревьев, Сара знала: что-то происходит в небе, и при малейшей возможности убегала из кухни, к себе. Там она влезала на стол, высовывала подальше голову и плечи, глубоко вдыхала воздух и оглядывала крыши. Все небо, что там — весь мир принадлежали ей одной. С других чердаков никто никогда не выглядывал. Обычно оконца были закрыты, но если их даже приоткрывали, чтобы проветрить чердак, люди не подходили к ним. И вот, Сара стояла, то подняв лицо к небу, приветливому и близкому, словно своды потолка, то любуясь закатом и всеми его чудесами — облака таяли, плыли или тихо ждали, когда станут розовыми, алыми, пурпурными, серо-голубыми. Иногда она видела высокие горы, а между ними — бирюзовые, янтарные, хризопразовые озерца; иногда темный мыс уходил в затерянное, странное море; иногда узкие полосы каких-то дивных земель соединялись друг с другом. Так и казалось, что можно влезть на облако и постоять там, и подождать — но оно таяло, и куда же тогда деться? Во всяком случае, Сара размышляла о том, что для нее нет ничего красивей чудес, которые она видела, стоя на старом столе и чуть ли не до пояса высунувшись из окошка. На освещенной закатным солнцем черепице прыгали воробьи, и ей казалось, что из-за этой вот красоты они чирикают тише.
Именно такой закат был через несколько дней после того, как индийского джентльмена ввели или даже внесли в его дом. На Сарино счастье, она быстро переделала работу, больше ее никуда не послали, так что ей было совсем нетрудно улизнуть к себе.
Она влезла на стол и выглянула в окно. Вид был поистине дивный. Жидкое золото затопило запад, словно над миром начался какой-то волшебный прилив. Воздух был напоен ярким, сияющим светом, и птицы казались угольно-черными на золотом фоне.
— Это прекрасный закат, — тихо сказала Сара. — Даже страшно, будто что-то вот-вот случится. У меня всегда так бывает, когда уж очень красиво.
Вдруг она повернула голову — совсем неподалеку раздался какой-то звук, очень странный, словно кто-то негромко лепетал и попискивал. Вероятно, из ближнего оконца тоже любовались закатом. Она увидела голову и плечи, но не детские и не женские; это был индийский слуга с темным лицом и блестящим взором, в белоснежной одежде и белом тюрбане. Звук издавала обезьянка, которую он бережно держал на руках, а она, прижавшись к нему, что-то лепетала.
Сара глядела на него, он — на нее. Прежде всего она подумала, что у него печальный вид, словно он скучает на чужбине. Она и не сомневалась, что на закат он смотрит, потому что стосковался по солнцу. Поглядев на него немного, она ему улыбнулась — она знала, насколько становится легче, даже если тебе улыбнется чужой.
Видимо, легче ему стало. Взгляд смягчился, и он обнажил в улыбке такие белые зубы, словно его темное лицо осветили яркие лампы. Усталые и печальные люди всегда оживали от Сариной улыбки.
Вероятно, чтобы поклониться, он чуть-чуть разжал руки, и обезьянка вырвалась на волю. Она была резвая, шаловливая, а может, ей захотелось поиграть с незнакомой девочкой. Спрыгнув на крышу, она мигом добежала до оконца, вскочила Саре на плечо, а с него — в комнату. Сара обрадовалась и засмеялась, но понимала, что надо вернуть ее хозяину (если ласкар ей хозяин), а вот как это сделать — не знала. Даст она себя изловить или не даст, или вообще убежит по крышам? Что же тогда? А вдруг ее хозяин — больной джентльмен, и он ее очень любит?
Радуясь, что еще не совсем забыла индийский язык, она спросила ласкара:
— Даст она, чтоб я поймала ее?
И подумала, что за всю свою жизнь не видела такого удивления и такого восторга. Несчастный ласкар решил, что вмешались боги и нежный голосок звучит прямо с неба. Сара сразу поняла, что он привык к европейским детям. Он рассыпался в благодарностях, почтительно именуя ее «мисси сахиб». Обезьянка хорошая, говорил он, она не кусается, а вот поймать ее трудно. Очень уж прыткая, да и непослушная, хотя очень хорошая. Рам Дасс ей как отец, его она слушается, и то не всегда. Если мисси сахиб разрешит, Рам Дасс пройдет по крыше, влезет в окно и словит негодницу. Он явно боялся, что Сара сочтет его слишком наглым.
Но она согласилась сразу.
— Вы тут пройдете? — спросила она.
— Да, мигом! — ответил он.
— Ну, идите, — сказала Сара. — А то она мечется. Наверное, перепугалась.
Рам Дасс вылез из оконца и влез в другое так ловко, будто всю жизнь ходил по крышам. На пол он спрыгнул беззвучно, потом обернулся к Саре и стал ей кланяться. Обезьянка увидела его и заверещала. Рам Дасс быстро закрыл окно и принялся ее ловить. Поймал он ее довольно скоро, а мог бы — и скорее, если бы она нарочно не дразнила его минут пять, пока не вскочила ему на плечо и, лепеча, не обняла его тощими лапками.
Рам Дасс опять рассыпался в благодарностях. Сара видела, что его быстрый взор сразу заметил, как бедно у нее и убого, но говорил он с ней как с дочерью раджи и ничем не выдавал удивления. Ушел он почти сразу, а пока был в комнате — заверял в своей глубокой преданности и восхвалял Сарину доброту. Она не такая плохая, — говорил он, гладя обезьянку, хозяин ее очень любит, а он ведь совсем больной. Он бы горевал, если бы она сбежала. И, поклонившись снова, индус перешел в свое оконце с не меньшей ловкостью, чем его питомица.
А Сара постояла посреди комнаты, думая о том, что напомнили ей его лицо и манеры. Неужели с ней, которую кухарка ругала всего час назад, обращались вот так — кланялись чуть не до земли, служили, угождали? Не приснилось ли ей все это? Во всяком случае, больше такого не будет. Ничто уже не изменится. Она знала, что готовит для нее мисс Минчин. Пока она слишком молода для учительницы, она будет девочкой на побегушках, ухитряясь при этом не забыть, чему ее учили, и даже учиться еще. Ей велели сидеть вечерами в пустом классе, время от времени — проверяли, и грозились сурово наказать, если не будет успехов. Мисс Минчин понимала, что учителя ей не нужны — дай ей книг, и она выучит их наизусть. Словом, положиться на нее можно, от других она не отстанет, а потом ее станут использовать в классе, как используют на кухне. Конечно, придется ее прилично одеть, но скромно, без всяких этих штук, чтобы не забыла своего места. Вот что ждало ее; и, стоя посреди комнаты, она думала об этом.
Но тут пришла мысль, от которой щеки у нее заалели, глаза засветились. Она выпрямила худенькую спину и подняла голову.
— Что бы меня ни ждало, — сказала она, — одного это не изменит. Если я принцесса и в лохмотьях, значит — я по сути своей принцесса. Легко ею быть, когда ты в золоте, а вот ты попробуй, когда никто этого не видит. Мария-Антуанетта сидела в тюрьме, у нее отняли трон, она стала седой и носила одно и то же черное платье, ее оскорбляли, называли вдовой Капет — а королевой она осталась. Она была королевой даже больше, чем в дни величия и веселья. Такой она мне и нравится. Все эти дикие толпы ее не пугали, она — сильнее их, хотя они отрубили ей голову.
Собственно говоря, мысль была не новая. Она не раз утешала Сару в горькие дни и помогала ходить по дому с таким видом, что мисс Минчин терялась и злилась — ведь получалось так, что нищая девочка живет особой, странной жизнью, и духовно выше их всех. Могло показаться, что она не слышит оскорблений и грубостей или слышит — и презирает. Иногда, отчитывая ее, мисс Минчин замечала в недетских глазах какую-то гордую насмешку. Она не знала, что в это время Сара говорит себе:
«Вы и не ведаете, что говорите с принцессой, и я могла бы одним мановением руки отправить вас на казнь. Я потому и щажу вас, что я — принцесса, а вы — несчастная, глупая, злая, пошлая старуха, и ни на что иное не способны».
Такие речи утешали и развлекали ее; при всей их странности, они помогали. Пока она все это думала, она не могла отвечать грубостью на грубость.
«Принцесса должна быть учтивой», — твердила она себе.
Когда слуги, подражая хозяйке, помыкали ею и унижали, она высоко держала голову и отвечала им так вежливо и ровно, что они удивленно глядели на нее.
