– Все равно узнает, – с неловкостью сказал Кирилл. Словно он был виноват в бедах, которые скоро обрушатся на Чирка. И он почувствовал благодарность Женьке, когда она спросила:
– А что, у мамы правда больное сердце?
Чирок по очереди взглянул на нее и на Кирилла. И стал смотреть на свои стоптанные сандалии.
– Да нет, – проговорил он. – Сердце обыкновенное. Просто ей сейчас нельзя нервничать, у нее ребенок будет…
Со странной смесью жалости, злости и облегчения Кирилл тряхнул плечами, словно сбросил что-то. Твердо глянул на Женьку, предупреждая, чтобы не спорила. Потом сказал Чирку:
– Продай велосипед, а деньги отошли этой студентке. По почте или как хочешь. Как адрес узнать, сам придумай. В общем, это твое дело.
– Ну… и что? – недоверчиво спросил Чирок.
– Ну и все, – жестко сказал Кирилл. – И живи. Никто, кроме нас, ничего не знает и знать не будет.
Тут Кирилл впервые увидел, что означает выражение "просветлело лицо". Ничего на лице Чирка вроде бы не изменилось, и все же оно стало совсем другим. Словно чище и даже красивее. И глаза у него сделались как у маленького мальчика, которому пообещали чудо.
– И вы по правде… никому?
– Никому. Зачем нам, чтобы ты мучился? – ответил Кирилл. – Ты и так хлебнул. Если совесть есть, сам поймешь.
– Я… – сказал Чирок. – Я… ладно.
– Но дома-то спросят, зачем продал велосипед, – подала здравую мысль Женька.
Чирок торопливо замотал головой.
– Ничего не узнают. Тот парень, который просит продать, далеко живет. А дома скажу, что велосипед угнали. Все время угоняют. У Дыбиных парней сколько угонов на счету… А мама даже рада будет: она боится, что я на велике шею сломаю.
И Чирок первый раз улыбнулся – виновато, нерешительно, с просьбой не лишать его чуда. Но вдруг помрачнел. Сказал Кириллу:
– А тебя опять начнут трясти, будто ты виноват.
– Что? – удивился Кирилл. И проговорил искренне: – Ну, вот это меня волнует, как прошлогодний снег.
– Все равно никто не верит, – с удовольствием разъяснила Женька. – И папа его не поверил. – Она увидела удивленное лицо Кирилла и сообщила: – Ты не знаешь, а я слышала, как твой папа с Евой Петровной разговаривал. Он сказал, что это бред.
Кирилл улыбнулся:
– Это у него любимое выражение.
Потом он осторожно взял Чирка за острый локоть, подержал.
– Ладно, Петька, живи спокойно, – сказал Кирилл. Он это без насмешки сказал, и Чирок поднял на него тревожные еще, но уже благодарные глаза.
– Живи спокойно, – повторил Кирилл и подумал: "Если сможешь". – Мы никому не скажем, мы обещаем. А ты делай все сам. С деньгами и вообще. Ну, ты же понимаешь.
– Я сделаю, – шепотом сказал Чирок и глаз не опустил. – Честное слово.
Потом он заморгал и отвернулся, и Кирилл его пощадил, не стал смотреть. Ведь у Чирка не было зеленого павиана Джимми.
– Поехали! – сказал Кирилл Женьке и с ходу взял скорость, чтобы проскочить брод. Хотя совсем рядом был мост.
Поднявшись на улицу Грибоедова, Кирилл и Женька пошли пешком. Женька неуверенно поглядывала на Кирилла. Наконец спросила:
– Ты считаешь, что это правильно?
– Да, – сказал Кирилл. – Считаю. А ты нет?
– Я… не знаю. Получается, что мы с ним заодно.
– Почему заодно? Он деньги отдаст… А тащить его к Еве или к директору на допрос я не обязан. А тебе что, хотелось?
– Ну, что ты… – прошептала Женька. – Но я думала, что надо.
– Не надо… Не могу я, Женька, – вдруг признался Кирилл. – Он идет такой понурый… Будто по правде преступник. Еще бы руки за спину заложил – и совсем.
– Руки он не мог, он велосипед вел, – тихо сказала Женька.
И Кириллу показалось, что она все поняла.
– Может быть, так и надо, – раздумчиво сказала Женька. – И Чиркову лучше, и всем. А то такое пятно на отряде…
– Вот вторая Евица-красавица, – усмехнулся Кирилл. – Вам бы универсальный пятновыводитель купить в химчистке.
– А что, разве я неправильно говорю?
– На чем пятно, ты сказала? – переспросил Кирилл.
– На всем отряде.
Кирилл посмотрел на нее сбоку и медленно, отчетливо сказал:
– Нет никакого отряда. Неужели ты не понимаешь?
Нет, она не понимала. Она очень удивилась.
– А что… есть?
– А ничего. Просто тридцать семь человек и Ева Петровна Красовская. Отряд – это когда все за одного. А у нас? Одного избивают, а остальные по углам сидят.
– Зря ты так, – примирительно сказала Женька.
– Нет, не зря. Почему никто не заступился? Ну, за меня и за других, на кого зря наклепали, – ладно…А за Чирка, когда его Дыба мучил?
– Не знали же…
– А почему не знали?
– Но он же не говорил.
– А почему не говорил?
– Ну… я откуда знаю?
– Знаешь. Потому что бесполезно было.
– Почему?
– А потому что боимся. Потому что шпана сильнее нас… хоть мы и гордость школы, правофланговый тимуровский отряд. Ура-ура! Зато у нас на смотре строя и песни первое место! За шефство над старушками благодарность. За вечер немецкого языка – премия…
– Ну чего ты, Кирилл… – жалобно сказала Женька – Разве это плохо?
– А помнишь, весной Кубышкин с синяками пришел? Его парни на хоккейной площадке излупили, просто так, ни за что. Кто-нибудь сказал, что надо заступиться? Хоть что-нибудь сделали? Одни охали, другие смеялись…
– Ты тоже смеялся.
– Нет, – сказал Кирилл. – Тогда я уже не смеялся. Но я тогда еще боялся многого…
– А… сейчас? – осторожно спросила Женька.
– А сейчас все равно… – усмехнулся он.
– Что все равно? – удивилась Женька.
– Все равно, боюсь или нет, – спокойно объяснил Кирилл. – Так, как Чирок, я бояться все равно не буду. Потому что он один, а у меня друзья есть.
– Да? – быстро спросила она и опустила глаза.
– Да… – сказал Кирилл, не поняв ее. И повторил: – А Чирок один.
– И поэтому ты его пожалел?
То ли насмешка, то ли пренебрежение почувствовалось в Женькином вопросе. А может быть, Кириллу это показалось. Но ответил он сердито:
– А кто придумал, что человека нельзя пожалеть? Если один раз человек не выдержал, разве его нельзя простить?
– Ну почему? Можно…
– И дело не только в Чирке. Еще мать у него…
– Я понимаю.
– Ничего ты, Женька, не понимаешь, – сказал Кирилл. – Потому что у тебя нет брата.
– Я же не виновата, что нет, – ответила она почти шепотом.
– Да ты не обижайся.
– Я не обижаюсь, – сказала она обрадованно. Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись.
– Про Чирка – никому, – предупредил Кирилл.
Женька торопливо кивнула несколько раз. Потом спросила:
– А твоему Антошке сколько месяцев?
– Три с половиной.
– Славный такой… И так песни слушает… Кирилл, а откуда та песня? Ну, которая "Колыбельная"… Она же не колыбельная в самом деле.
– Так, просто песня… – небрежно сказал Кирилл. И сразу вспомнил тот котел из ветра и волн и вырастающую на глазах гранитную стену с дурацкой надписью: "Ура, Маша, я твой", и Митьку-Мауса, пружинисто сжавшегося у бушприта…
– Боимся, братцы? – спросил Саня Матюхин. Тихо спросил, без обычной взрословатой нотки.
– Будто ты не боишься, – заметил Валерка.
– Есть маленько, – согласился Саня.
– Я тоже… маленько, – со вздохом сказал Митька-Маус.
Остальные промолчали.
…Когда в тросах стоячего такелажа начинает ровно и тонко свистеть ветер, это значит – сила его достигла шести баллов. На мачтах спортивных гаваней поднимают черные шары: сигнал, что парусным шлюпкам и яхтам не следует соваться на открытую воду. Конечно, случается парусникам ходить и при таком ветре, и покрепче, но дело это связано с риском. Все тут зависит от умения экипажа и надежности судна.
Сейчас ветер не свистел, а выл, троса гудели, а по озеру шли рядами пенные валы.
Когда твое судно укрыто за надежным мысом и прочно стоит на двух якорях, а сам ты смотришь на взбесившееся озеро с гранитного валуна, который неподвижно пролежал на берегу миллион лет и пролежит еще столько же, волны и ветер кажутся нестрашными. Даже интересно смотреть. Интересно, если знаешь, что тебе не надо выходить под парусов вон туда, на середину, где нет ничего, кроме свиста и дыбом встающей воды…
Впрочем, можно было и не выходить. Но ветер, плотный и душный, приносил с другого берега запах гари, а над зубчатой кромкой леса вставал желтоватым длинным облаком дым. Лес горел, и огонь, видимо, шел к озеру широкой полосой. Он мог перерезать дороги. А на той стороне, на крошечном выступе берега, среди сосен и валунов, стояла желтая палатка.
Палатку не было видно отсюда, но ребята знали, что она там. Куда ей деться?
Утром, когда еще не свистело так по-сумасшедшему, а дул нормальный ветер в три балла, "Капитан Грант" шел курсом крутой бакштаг вдоль южного берега. Здорово шел. Были поставлены все паруса, даже летучий кливер. Бурлила за кормой струя, трепетал под гафелем оранжевый флаг, а Митька-Маус сидел на носу и пел страшным голосом пиратскую песню: "Дрожите, лиссабонские купцы…"
