— Всё равно плохо, — сказала Лотта. — Плохо, когда люди умирают, если они ещё молодые. Для чего это надо? Ну, старые — это ещё понятно, им, наверное, уже надоело, они уже много жили.
— А вот возьми, например, Оскара, — сказал я. — Ведь он, наверное, знал, что ему грозит? Наверное, знал, что может умереть, когда бросился спасать своего товарища? Может, иногда это для чего-то и надо? Ты как думаешь?
— Может быть, — сказала Лотта.
Она замолчала. Я тоже молчал. Про что она думала? Бледное личико вдруг вспыхнуло. Она села на кровати, тиснула кулачки и стала бить себя в грудь. И слёзы полились ручьём.
— Ой, Петтер, — всхлипывала она. — Не хочу я тут. Не хочу я жить в этом дурацком Дальбу. Не хочу, когда вырасту, мучиться, как они, на этой идиотской фабрике. Понимаешь, Петтер?
Ещё бы! Чего ж тут не понять. Но надо было как-то её отвлечь. Ребёнок всё ж таки, разве ей под силу. Да и я уже больше не мог.
— А зачем тебе тут жить, — сказал я. — Конечно, ты тут не застрянешь. Ты ведь станешь Королевой Рож, сама знаешь. Ты объездишь весь мир. И всюду будут собираться целые толпы, чтобы посмотреть твои «рожи».
— Расскажи мне, как я буду жить, когда буду Королевой Рож, — попросила она.
— Ну, тогда тебе скучать будет некогда. Знаешь, какая будет интересная жизнь! Приезжаешь ты, например, в какой-нибудь город, а там уже всюду висят огромные афиши с твоими «рожами». И написано: «Лотта Свет на гастролях в нашем городе!», «Спешите увидеть знаменитую, несравненную Королеву Рож!» И люди прямо толпами будут валить. Короли, королевы, нефтяные короли, индейские вожди, султаны, кардиналы будут бегом бежать, чтоб поглядеть на тебя живую. Премьер-министры будут наперегонки приглашать тебя на обед.
— А где я тогда буду жить? — спросила она.
— Да везде понемножку, — сказал я. — Ты же будешь всё время ездить, поэтому жить тебе придётся в отелях. В самых, конечно, роскошных. Но кроме того, у тебя будет несколько всяких там домов. Ну, конечно, не такие вот, как этот. Не простые дома, а вроде как дворцы. С разными там хрустальными люстрами, картинами, коврами и слугами. А ещё там будут бассейны, в которых ты будешь купаться, а ещё огромный чёрный рояль, чтоб ты могла играть на нём. Ведь Лотта Свет будет знаменитей любой кинозвезды.
— Почему ты всё время говоришь «Лотта Свет», «Лотта Свет»? — спросила Лотта. — Я ведь Лотта Птицинг.
— А это, понимаешь, будет твоё сценическое имя. У всех знаменитых артистов есть ещё такое специальное имя, называется «сценическое имя».
— Ну, а какая я тогда, интересно, буду? Красивая?
— О, просто красавица! — сказал я и ухмыльнулся про себя. — Кавалеров у тебя будет — целые толпы. Так и будут виться вокруг тебя. Будут присылать тебе коробки шоколада, величиной с наш кухонный стол, и огромнейшие букеты роз. Но ты ни на кого не будешь обращать внимания. «Фи!» — и так гордо проплывёшь мимо в своём роскошном платье. У тебя будет масса всяких красивых платьев, гардероб будет прямо битком набит. Но самое любимое твоё платье будет такое длинное-длинное белое платье с серебряной вышивкой.
Лотта, пока я рассказывал дальше, выбралась из кровати и завернулась в простыню — будто это такое длинное вечернее платье. А на голову надела старую корзинку с оторванной ручкой. В таком наряде она важно расхаживала по комнате — будто «проплывала».
— И я всюду буду ходить в своей золотой шляпе, — пропищала она «голосом кинозвезды».
Она была такая смешная с этой корзинкой на голове и в простыне, которая волочилась за ней по полу, что просто невозможно было смотреть без смеха. Так хорошо было снова немножко повеселиться и забыть про все наши несчастья, хоть на минутку.
И я стал рассказывать дальше про Лотту Свет, Королеву Рож. Как она разъезжала по свету, а в один прекрасный день взяла и приехала в Дальбу. Но только никто даже и не догадывался, что на самом-то деле она Лотта Птицинг. Она прикатила в эту дыру в сверкающей машине самой последней марки. Школьный оркестр выстроился на площади и приветствовал её всякими там фанфарами, сам губернатор явился, и сказал скучную речь, и преподнёс ей цветы. И никто её даже и не узнал. Только я один, потому что на Лотте Свет были те самые серёжки из чистого мельхиора, которые я прислал когда-то Лотте Птицинг, моей сестрёнке.
И все кричали «ура!» и размахивали флажками.
— А ты улыбнулась им своей ослепительной белозубой улыбкой и сказала, что ты очень рада побывать в Дальбу, что Швеция — прекрасная страна и что люди здесь очень гостеприимны. А потом ты подкатила к фабрике Голубого, вплыла к нему в кабинет и потрясла у него перед носом своей сумочкой, набитой деньгами. «Я покупаю вашу фабрику, — заявила ты. — Берите это и вытряхивайтесь отсюда в двадцать четыре часа. Моё имя — Лотта Свет, и я не желаю больше видеть вашу противную морду».
— Ваше противное-препротивное рыло, — сказала Лотта.
— Точно, — сказал я. — А потом ты отдала фабрику тем, кто работал на ней. И все стали жить поживать и добра наживать.
— Да ну тебя, — сказала Лотта. — Ты это всё понарошку. Просто чтоб посмешить меня.
— Ага, — признался я.
— Ну и подумаешь, — сказала Лотта. — Мне и правда стало веселее. А вообще-то не хочу я быть никакой Лоттой Свет. Пусть я буду Лотта Птицинг, ладно уж. И не буду я никакой Королевой Рож. Не хочу. Пусть я лучше буду я сама.
Она стянула с себя простыню и сбросила корзинку на пол. А потом подошла к окну и открыла его. В комнату ворвался свежий ветерок. Лотта сделала глубокий вдох.
— А завтра я пойду к Оскару, — сказала Лотта.
Но назавтра к Оскару никого не пустили.
Ему должны были делать операцию. Только после этого можно было его навестить.
Ева теперь уже снова ходила на работу. По вечерам к нам домой приходили её товарищи с фабрики.
Сначала Ева всё больше молчала. Только слушала и кивала. Но потом она тоже стала участвовать в этих их бесконечных разговорах и спорах, и опять они стали засиживаться допоздна. Мне слышны были их голоса на кухне.
Среди всех этих голосов я теперь ясно различал Евин голос. Она не горячилась, как раньше, а говорила спокойно и неторопливо. И другие замолкали, слушали её. Она стала какая-то другая. Будто выросла и стала сильнее.
Странно сказать, но раньше я мало думал о Еве. То есть конечно, я не мог без неё, но я как-то не очень её замечал. Ну вот, например, без воздуха или света мы ведь не можем жить, а разве мы их замечаем? И потом, её, наверное, заслонял Оскар, такой большой, шумный, со своим хохотом, и вспышками и взрывами. Он занимал в нашем доме очень уж много места.
Но за эти дни Ева будто выступила для меня из тени на свет. Я вдруг увидел её. Я понял, как она много значит. Не только для меня, для всех нас.
Но что это с ней вдруг случилось? В тот день она бродила по квартире как потерянная. И без конца зачем-то подходила к пианино. Постоит — и опять отойдёт. Поделает что-нибудь по хозяйству — и опять бежит к пианино. Постоит и отойдёт.
Потом она позвала нас с Лоттой.
Зачем она нас позвала? И что это за торжественность? Мы все уселись в гостиной. Ева расправила юбку на коленях, тряхнула своей рыжей гривой.
— Пианино сегодня продаём, — сказала она коротко, будто это и так всем должно быть ясно.
— Пианино?! — сказал я. — Да ты с ума сошла! Ты что, шутишь?
— Помолчи, — отрезала Ева. — Надо — значит, надо. Я всё обдумала, было бы тебе известно. Что скажет Оскар? Про это я тоже думала.
— Но зачем? — сказал я. — Почему?
Нет, я не мог этого понять. Чем больше я жил на свете, тем больше понимал, как мало я понимаю. Если так пойдёт и дальше, думал я, скоро я вообще перестану что-нибудь понимать. Как она могла подумать, что Оскар захотел бы, чтоб она продала пианино? Как она вообще посмела думать о какой-то там продаже?
— Дай мне договорить, — сказала Ева таким тоном, всякий бы уже побоялся её прервать. — Я же сказала: надо — значит, надо. Бывает, что ты просто должен поступить так, а не иначе. Если хочешь, чтоб тебе не стыдно было смотреть на себя в зеркало. Почему, вы думаете, Оскар угодил под этот кусок железа? Да всё потому же: он просто не мог поступить иначе. Потому что нельзя просто стоять и смотреть, как другому на голову валится кусок железа.
— Но кому же это, интересно, валится на голову наше пианино? — вставил я.
— Тебе сколько раз говорить, чтоб ты помолчал? — сказала Ева. — Пианино надо продать потому, что понадобятся деньги. На фабрике, возможно, будет забастовка, и понадобятся деньги. Чтобы печатать листовки и чтобы как-то прожить. Оскар, конечно, не был бы против. А когда-нибудь и вы тоже поймёте.
Так вот и увезли в тот день наше пианино.
— Боже, что ты с собой сделала?! — всплеснула руками Ева при виде Лотты.
Мы собирались идти к Оскару в больницу. Наконец-то нам разрешили навестить его. Наконец-то ему сделали эту самую операцию. Лотта с утра заперлась в уборной и никак оттуда не выходила. А я мучился, и еле терпел, и чуть не каждую минуту подбегал и дёргал дверь. «Ты скоро? Чего ты там застряла?» — кричал я. «Ещё немножко. Подожди», — отвечала она. Чего она там делала так долго? Наконец я стал барабанить в дверь как сумасшедший, обещал ей подарить свой альбом с марками и грозил, что использую вместо горшка её любимые туфли, если она сию же минуту не выйдет. Но всё напрасно. Сколько я ни дёргал дверь — она не открывала. Как говорится, про нужду законы не писаны. И пришлось мне использовать для этого дела кухонную раковину. Ну, Ева, конечно, тут же меня застукала. И конечно, наорала на меня, вместо того чтоб наорать на Лотту, которая одна была во всём виновата. «Мог бы и потерпеть!» — сказала она. Как будто я не терпел всё утро!
