Пока что самым разумным было бы покинуть эти неприютные места. В далеких смутных воспоминаниях, вынесенных из младенчества белого медвежонка, возникли уроки большого доброго существа, которое о нем заботилось. Если кругом не было дичи, мать спускалась к берегу, дожидалась плавучей льдины и уплывала на ней, как на плоту, в другое место. Или же находила ледяное поле и пешком отправлялась на поиски более щедрого острова.
Разумным было последовать ее примеру.
Фрам побрел к берегу. К тому самому утесу, на который его высадили.
Он остановился на его краю и окинул взглядом окрестность. Перед ним расстилались пустынные просторы океана.
Пароход ушел.
Фрам помнил место, где он стоял на якоре. Там не осталось никаких следов: печальная, пустынная гладь вод.
Только далеко-далеко прозрачные ледяные горы, гонимые северным ветром к югу, плыли, как таинственные галеры без руля, без парусов и без гребцов.
Но все они были слишком далеко, то появляясь, то исчезая на горизонте, так что их едва можно было бы различить даже в подзорную трубу.
А ближе, под высоким берегом, только тихо плескалась глубокая вода, дробя в своем дрожащем зеркале опрокинутое отражение скал.
Покинуть пустынный остров сегодня не предвиделось никакой возможности.
Фрам уже собрался было отойти от берега, чтобы отыскать себе хорошее логово, но что-то заставило его вздрогнуть.
Что-то шевельнулось на зеленой глади вод. Показалось черное, блестящее пятно. Спина тюленя.
Дичь!.. Добыча!.. Еда!..
Фрам спрятался за скалой и стал ждать.
Теперь это был уже не тот Фрам, ученый медведь из цирка Струцкого, который умел показывать акробатические и гимнастические номера, отдавал честь и вызывал шумные аплодисменты. В эту минуту он был настоящим полярным медведем, к тому же голодным, подстерегающим добычу — живую еду.
Тюлень погрузился в воду, забил ластами. Показался снова. Попробовал вскарабкаться на плоскую скалу. Поскользнулся. Нашел другое место. В груди Фрама, под ребрами, отчаянно билось сердце: как бы не ушла добыча, не исчезла, почуяв запах врага…
Наконец тюлень отыскал подходящее место, выбрался короткими рывками на берег и растянулся во всю длину.
Фрам ждал.
Теперь в воде мелькали и другие тюленьи головы, то уходя в глубину, то появляясь на поверхности. Потом вылез еще один тюлень, за ним третий, четвертый. Фрам научился у людей считать.
Тюленей было уже пять, в том числе две самки с детенышами.
Фрам осторожно пополз, скользя со льдины на льдину, стараясь остаться незамеченным.
Тюлени были теперь совсем близко.
В пустом брюхе сосало от голода.
А еда была в двух шагах: только броситься и раздробить клыками черепные кости.
Но тюлени глядели большими кроткими глазами, и Фраму вдруг вспомнились их родичи — дрессированные тюлени в цирке Струцкого.
Они сами вылезали из бассейна, ловили мяч мордой и весело резвились. Это были самые ручные звери цирка и после каждого номера ждали от дрессировщика ласки и лакомств: рыбку, фрукты, пирожное. Тюлени дружили с Фрамом. Одно время они даже выступали вместе. Разве мог он теперь броситься на одного из их братьев, раздробить ему череп клыками, почувствовать, как трещат в зубах его кости?
Глаза ближнего тюленя встретились с глазами Фрама.
Те же добрые, круглые, не знающие страха глаза.
Некоторое время медведь и тюлень глядели друг на друга. Фрам повернулся к нему спиной. Потом, чтобы заглушить голос голода, попробовал разогнать тюленей.
Но они вовсе не собирались уходить. Они выросли возле этого острова, куда до сих пор не ступала лапа белого медведя. Чувство страха было им незнакомо. Лежа на каменных плитах, они с удивлением смотрели на невиданное белое чудовище, которое угрожающе рычало на них, поднималось свечой и вообще казалось сильно рассерженным.
Фрам толкал их мордой, ворочал лапой, наконец, спихнул в воду. Одного детеныша он бросил в воду через голову, как мячик.
Когда место было очищено, он по-человечески уселся на край каменной глыбы, подпер подбородок лапами и, казалось, задумался, пытаясь разобраться в том, что произошло.
Значит, жалость помешала ему убить тюленя? А что, если он вообще не сможет убивать животных?
Они жили с ним вместе в клетках цирка.
Он знает их. Он слышал, как они стонали во сне, тоскуя о потерянной свободе, о родных краях, где их поймали.
Все это очень хорошо, но от этого не легче: голод — не тетка!
Фрам почувствовал себя самым несчастным белым медведем на свете. Он слишком поздно вернулся в родное Заполярье и вернулся слишком безоружным.
В отвратительном настроении, поджав куцый хвост, он уже собрался было лезть обратно на высокий утес, но, вдруг почуяв знакомый запах, поднял морду. Запах привел его к углублению в скалах, где лежала оставленная охотником провизия: банки со сгущенным молоком, мясо и хлеб, похожие на куски льда. Как он научился за свою долгую жизнь среди людей, Фрам не спеша открыл банку сгущенного молока осторожным ударом о камень. Молоко оказалось льдиной. Он принялся за него, откусывая по кусочку. Вторая банка успела немного согреться, потому что он держал ее под мышкой. Фрам вылакал молоко и облизнулся. Потом съел кусок хлеба и мяса. Пока что этого было достаточно. Для завершения пира не хватало бутылки пива и порции торта. Но в общем можно было обойтись и без этого… На сегодня он избавлен от забот. Провизии осталось достаточно и на завтрашний день.
Он бережно спрятал ее в каменной кладовой и закидал снегом, как делают собаки, когда прячут кость.
А послезавтра? А дальше?
Фрам задумчиво почесал себе темя когтистой лапой, как делал глупый Августин, когда ему не удавалось ответить на вопросы, на которые вообще нельзя было ответить.
Нужно было лезть наверх и найти себе удобное логово.
Он нашел пещеру, куда не задувал ветер.
Оставалось раздобыть карточку в столовую.
Но такой карточки, к несчастью, не удалось раздобыть ни на следующий день, ни даже через неделю.
Зато через неделю мороз сковал огромные пространства океана. Наконец показалось солнце. Оно еще висело, багровое и огромное, над горизонтом, на востоке. Воздух был прозрачен, как стекло. Бесконечное утро сопровождалось лютой стужей, от которой намерзали ледяные сосульки на морде Фрама.
Куда ни глянь, простиралось сплошное ледяное поле.
Фрам предусмотрительно попробовал лапой лед, который оказался толстым и твердым. Значит, пришло время двинуться в путь, на север, где, как инстинкт подсказывал ему, он встретит других белых медведей, своих родичей.
Фрам отправился в путешествие, не торопясь. Его жестоко терзал голод. В зеленых разводьях и полыньях иногда показывались круглые тюленьи головы. Матери подталкивали мордой детенышей, помогая им вылезать на свет негреющего солнца. Фрам отворачивался, борясь с искушением.
Единственной пищей, которую ему посчастливилось найти за это время, был громадный, вмерзший в льдину кусок моржовой туши, очевидно, остатки пира другого белого медведя. Впрочем, это могла быть и туша мертвого моржа, принесенная течением и сохранившаяся в этом природном холодильнике.
Работая когтями, Фрам очистил мясо от его ледяной оболочки, наелся так, что уже не мог двинуться с места, растянулся тут же и заснул богатырским сном. Проснувшись, доел остатки и с новыми силами отправился дальше.
Меры времени, как в цирке, у него не было.
Вести счет суткам было трудно, потому что здесь не было ни ночи, ни дня. Иногда он шел, не останавливаясь, тридцать шесть часов кряду; иной раз, умаявшись, спал целые сутки. Прошло немало времени, пока он привык к этому бесконечному утру. Научиться переносить свирепые полярные морозы было тоже нелегко.
Через неделю, а может, и через две, когда солнце еще ближе подвинулось к зениту, над ледяным полем показалась окутанная дымкой полоска суши.
Она оказалась очень длинным островом, менее скалистым, чем первый, и, может быть, менее пустынным.
На льду и на снегу были следы.
Много всяких следов.
Фрам сразу узнал широкие, тяжелые отпечатки медвежьих лап, таких же, как его собственные. Но они переплетались с множеством других мелких следов, иногда от ровного шага, иногда от прыжков, иногда парных, иногда спутанных. Песцы? Волки? Может быть, зайцы? А то и собаки?!
Фрам не умел читать следов: в его прежней жизни такая наука была ни к чему.
Он ускорил шаг и, раздувая ноздри, пустился по медвежьим следам. Следы эти повели его по прямой дороге, видно, хорошо известной тому, другому медведю, тысячу раз хоженной. Сразу можно было догадаться, что родич чувствовал себя здесь полновластным хозяином; он шел уверенно, заранее зная, куда идти, а не шатался бесцельно, как Фрам, то туда, то сюда.
