Здорово, а? Такое я мог перечитывать по десять раз подряд. Эти книги были моим самым любимым чтением. Вы никогда не читали про такую штормягу, чтобы трещали мачты, чтобы волны перекатывались через борт, а радист, согнувшись над передатчиком, телеграфировал: SOS! SOS! SOS!
Говорят, что мальчики делятся на мальчиков в очках и мальчиков в синяках. Это, конечно, выдумки. Я знал мальчиков в очках, которые могли раз-раз — и взобраться на верхушку любого дерева не хуже кошки и так же быстро положить соперника по борьбе на обе лопатки. А между прочим, мальчишки эти были в очках.
Но если всё-таки делить мальчишек на тех, что в очках и в синяках, условно делить, то я за тех, кто в синяках. Я знал, что ребята с «Товарища», пересекая экватор, окунают в купель Нептуна — царя морей — прежде всего тех новичков, которые больше всего боятся этого праздника моряков. И как же мне хотелось когда-нибудь в жизни пересекать экватор, и побывать на этом празднике, и получить потом такой мандат, который адресован (я сам видел такой и читал) «всем китам, акулам, дельфинам, морским змеям, скатам, крабам и другим обитателям царства морского». В таком вот мандате, который был у всех почти матросов «Товарища», говорилось, что такой-то и такой-то «посвящён в торжественные тайны рыцарей морских глубин».
Я знал, что получить такой мандат, или, как его называют моряки, диплом, не так-то просто: искупают новичка прямо во всей одежде, да ещё его же товарищ даст ему проглотить пилюли из чёрного и красного перца, замешанные на горчице. Страх, а всё-таки здорово! А потом этот парень испытает штормягу такую, при которой и море и лица матросов становятся серо-зелёными.
Вечерами, перед тем как заснуть, я любил, лёжа в кровати, представить себе, как я стою на капитанском мостике и только чуть-чуть вижу на носу корабля вперёдсмотрящего: чёрные, лохматые тучи бродят по палубе, закрывая обзор. И мне казалось, что я слышу удар летучей рыбы, которая наткнулась на тугой парус, скрип мачт и завывание ветра.
И вот мне представился такой случай: не читать, не мечтать, а самому испытать такой шторм.
Это было осенью, когда начинались занятия и я должен был пойти в пятый класс. До того года взять меня в море отцу было проще простого — он сам плавал на дубке. Но тогда я ещё, как говорил отец, ростом не вышел. Меня могло смыть с корабля волной. Мал я был, одним словом. К пятому классу я подрос, но отец состарился, как известно, повредил руку и сошёл на берег. Но мне всё ж таки повезло. Это был год, когда кончилась гражданская война, а с нею хлебные карточки, коптилки вместо электричества и колотушки, заменявшие ботинки! Вовсю дымила Обувка, засветились на улицах витрины магазинов, а в нашей школе открылись вечерние курсы английского языка. И надо сказать, что иностранные языки были мечтой моего отца, как, вероятно, каждого моряка.
Узнав о курсах, он меня спросил:
— А малышню туда берут?
— Кто это малышня?
— Ну вроде тебя — пятиклассников.
— Там в объявлении о возрасте ничего не указано, — сказал я. — Там только написано: «Конкурс». Мне ребята говорили: «Меньше чем с полными пятёрками и пробовать нечего»… — Я помолчал и вдруг выпалил: — А хочешь, я поступлю?
— Этого ещё не хватало! — всплеснула руками мама. — И так в пятом классе шутки плохи. Программа…
— Что ж, — сказал отец, — раз хочет — пусть идёт. А программа не у него одного. Все учатся.
— Провалится! — буркнула из-за стола Муська.
— А вот и не провалюсь! — сказал я. — До экзамена у меня будет два месяца. Подготовлюсь. А ты ещё не учительница — можешь меня не учить.
Про себя я при этом подумал: «Вот на этом я и проверю, как удалось мне закалить волю».
— Это-то так. — Отец ударил себя пальцем о лоб. — Как бы только шишку на лбу не набить. Знаешь, если крутое яйцо сильно ударить о лоб, оно разобьётся, и ты не почувствуешь боли. А если дрогнет рука и ослабить удар — скорлупа останется целой, а на лбу выскочит шишка.
— Вот видишь, — добавила мама, — только намучаешься, а на курсы не попадёшь.
— Попаду! — сказал я и посмотрел на отца. Я ведь умел читать в его глазах так же, как он в моих.
Он улыбнулся. А потом сказал:
— Чечевицу рассыплешь — подобрать можно, слово скажешь — назад не вернёшь.
Мне было всё ясно: выдержу на курсы — значит, добьюсь своего, смогу считаться мужчиной.
Отец не раз говорил: «Станет Тельняшка мужчиной — в море возьму. Мужчиной может стать и мальчик. Была бы воля и усердие. Усердие — мать удачи».
Что долго рассказывать. 30 августа я держал вступительные экзамены на курсы английского языка, получил нужные отметки по устному и по письменному, а 31-го моя фамилия была уже в списке принятых.
В этом году 1 сентября выдалось воскресенье. И потому получилось так, что вместо школы в этот день я был на шаланде, как в наших краях называется обыкновенный рыбачий баркас. Ещё с вечера я улёгся на самой мягкой из подстилок, какие только могут быть в море. Сухие водоросли — лёгкие как пух. А какие пахучие! В них запах смолы, которым пропитано днище шаланды.
Ею же, этой смолой, покрывали острый киль красивых военных фрегатов, о которых я читал в книжке «Морские рассказы». Моя подстилка пахла густой зелёной волной, в которой плавали моллюски и медузы, как крупа и клёцки плавают в супе.
В головах были сухие сети. Одеялом служил парус. И, конечно же, мне снилось синее море с густыми белыми барашками волн, паруса, надутые ветром, и тупоносые пушки пиратского корабля.
Со мной рядом похрапывал Виктор. Когда мы укладывались спать, я его спросил:
— Как ты думаешь: на шаланде с сетями это считается пойти в море?
— А куда же? Не в поле же, а в море.
— Да, конечно. Но я думал, что в море — это далеко, и чтобы был шторм, и чтобы это был обязательно пароход, а не шаланда.
— В море — всегда в море, хоть на океанском пароходе, хоть просто вплавь. Ты ерунду не пори, а то смехота получается.
Я на Виктора не обиделся.
Спрашивал я про море потому, что не хотел, чтобы эта рыбалка на шаланде была засчитана мне как обещанный выход в море. Но Виктор меня не понял. Он, как Муська, говорил всегда только то, что думал. Виктор не понимал, когда ему говорили одно, а думали о другом. А я в тот раз схитрил: прямо не говорил о том, о чём думал.
— Спи! — коротко приказал Виктор.
Справа и слева от нас храпели вовсю. С борта шаланды видно было, как на чёрном горизонте выползает большой круг малиновой луны.
Тишина. Только галька шуршит чуть-чуть, будто море дышит. И Виктор уже так же тихо и размеренно посапывает. Темно. Мне виден кончик Витиного носа, который от лунного света чуть поблёскивает.
Я смотрю на спящего Виктора, и мне хочется — очень хочется — сделать для него что-нибудь хорошее. Ну, если бы он тонул, я, не задумываясь, бросился бы его спасать и спас бы. Вот здорово было бы. Или вынес бы его из горящего дома.
«Отдам ему завтра свой перочинный ножик, — думаю я. И тут же говорю сам себе: — А он не возьмёт». Да, Виктор такой. Какой-то особенный. Он небольшого роста и потому всегда казался одного возраста со мной. Но так только казалось из-за того ещё, что лицо у Виктора было маленьким, каким-то незаметным из-за желтоватых, круглых, как у птицы, глаз, жёлтых бровей и ресниц, волос и веснушек. Он был одноцветным, таким незаметным. Но лишь зайдёт разговор о море, глаза его становятся живыми и колючими. И вообще когда я получше пригляделся к Виктору, то понял, что светлые его ресницы и брови, как спелые колоски, потому одноцветно-жёлтые, что выгорели они и обветрились на морском воздухе. Да что говорить: тельняшки он не носил, хотя был моряком, как говорится, с головы до ног. Витя служил на корабле, ходил в море, получал матросский паёк, который приносил своей маме. Она — не знаю, от какой болезни, — лежала в кровати, а если двигалась, то с трудом: два-три шага по комнате, и всё. Виктор сам и шкварил, и варил, и стирал, что, правда, умеет и не считает для себя зазорным любой настоящий матрос. Но ничем таким моряцким Витя не хвастал, а на вопрос, где и кем работает, обычно отвечал: «Бронеподросток». Это в те времена существовала такая броня для подростков, которые были на подсобных работах на заводах и в учреждениях. Рабочие или служащие, которым не исполнилось ещё восемнадцати лет, назывались бронеподростками. Они работали неполный день и получали, кроме зарплаты, молоко. Но многие ребята стыдились своей бронеподросткости и говорили, что работают токарем или, скажем, делопроизводителем. Вроде бы как взрослые — на полную ставку и без молока. А уж кто в море ходил — хоть один разок, — обязательно называл себя моряком, носил тельняшку — моряцкую рубашку и обязательно брюки-клёш.
