Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:
— Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется…
— Куда спрятаться? — шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.
Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться…
Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.
— Садись! — сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.
— Если разрешишь, я твоих… мои самые дешевые, — сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова. — Да… Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.
Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.
— У тебя какое-нибудь дело? — нетерпеливо пере бил Дружников.
— Да. Дело… Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.
— Слушаю, — коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)
Дружников — строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со «следами красоты» на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал «преуспевшего» товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.
— Видишь ли, Андрюша, — начал он доверительно, — я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но… надо подождать. А знаешь — семья! Дети. Ермак только в седьмом классе. Дочь — слепая… от другой жены. Надо помогать. Не мог бы ты мне одолжить денег?
— Не дам ни копейки! — отрезал Дружников.
— Зачем же так Категорично? С такой раздражительностью! Я же взаймы прошу — отдам. Не обратился, если бы не крайность. Попросту есть нечего. Пособий безработному у нас, к сожалению, не дают!
— Тунеядцу — хочешь ты сказать! — взорвался Андрей Николаевич. — О каких безработных может у нас быть речь, когда всюду не хватает рабочих? Почему ты не хочешь трудиться, как все люди?
— Где? Найди мне подходящую работу. Я бы с радостью.
— Иди на завод.
— Физическая работа мне противопоказана — печень.
— Ты когда-то отлично чертил, хотя и ленился. Работай чертежником. Завтра же можно устроиться.
— Чертежником!! У меня же плохо со зрением. Ты что, хочешь, чтоб я ослеп? Заведующим клубом я бы пошел — это мне подходит, но не возьмут.
— Какую хорошую работу тебе обещали? Станислав Львович замялся:
— Мне бы не хотелось говорить об этом… Я суеверен. Еще сорвется.
— Нигде ты не будешь работать!
…Тем временем Ермак, смущенный и несчастный, шепнул Санди на ухо:
— Войди к ним. Будто ты пришел. Напрасно ты спрятался. — Бедняга надеялся, что его отец постесняется Санди и уйдет. Ермак не подозревал, что его друг переживал в тот час не менее остро (темная комната скрывала жгучий румянец на щеках Санди).
«Ведь у нас есть деньги, — с горечью и стыдом думал Санди, — почему он ему не даст? Им правда нечего есть. Ермак всегда голодный». «Устыдить» своего отца Санди отнюдь не надеялся.
С тяжелым чувством вышел он из ванной, на цыпочках прошел к входной двери, хлопнул ею погромче и появился в дверях столовой красный и взбудораженный. На него не обратили внимания. Отец только сердито махнул рукой, чтоб он ушел и не мешал. Пришлось уйти. Санди сел было в спальне родителей. Но через минуту услышал шаги Ермака — он уходил. Санди выскочил за ним на площадку. Оба отца уже кричали на всю квартиру.
— Я пойду с тобой, Ермак! — попросился Санди.
— Не надо, Санди. Я один. А ты вернись к ним. Может, папа тебя не видел?
— Ермак, я считаю, что мой отец должен был дать денег. Он откладывал на покупку машины. А теперь решил не покупать… Я не знал, что он жадный.
— Он не жадный, — возразил Ермак, — он принципиально не хочет дать, потому что мой отец не работает. Он всю жизнь ищет «хорошее» место… Разве я не знаю? Он просто не хочет работать. Как только мне исполнится пятнадцать лет, я пойду работать на завод! Я так решил. И я так сделаю.
— Бросишь школу?
— Учиться можно и вечером. Иди, Санди. Спасибо тебе за все!
Ермак вдруг всхлипнул, и это было так неожиданно, так не похоже на него, что у Санди перехватило горло. Ермак бросился вниз по лестнице. Санди постоял, постоял и вернулся на кухню.
Ему не то что подслушивать — слушать не хотелось, но оба отца так кричали, что не слышать было невозможно.
— Что мне дало общество? — кричал Станислав Львович. — Помогли мне, когда я тонул в болоте? Ты первый отвернулся. А когда я нуждался, мне помог жулик. Так называемые честные люди боялись испачкать о меня ручки. «Мы беленькие!» В школе я был самый способный, если хочешь знать. Почему мне не дали развернуться? Почему от меня требовали, чтобы я работал под началом какого-нибудь дурака, который ив подметки мне не годится ни по уму, ни по развитию?! Ты думаешь, я ленив. Как просто все объясняется. «Лень работать!» А мне противно! Лицемерие, ханжество, догматизм. Готовы глотку друг другу перегрызть, а туда же — человек человеку друг, брат. Всех людей ненавижу. Обезьянье племя! Кто мне был в жизни ближе тебя? А ты… Хоть бы соврал, что денег нет. Как же, отказываешь по принципиальным соображениям! Толкаешь меня вторично в пропасть. А еще коммунист! Все вы такие…
— Вот что, Станислав! — сразу как бы успокоившись, холодно перебил Дружников, голос его приобрел металлический оттенок. — Ты не распоясывайся. Истерик не устраивай, ты не в шалмане. Теперь ты выслушаешь меня. В твоей судьбе никто, кроме тебя, не виноват. Согласен, что дело не в лени. Когда ты хотел, то умел и мог работать. Дело в твоем эгоцентризме. Ты — пуп земли! Как же посмели не оценить, не признать! Твоя трагедия, Станислав, в переоценке собственной личности. Отсюда разочарование в жизни, злость, нигилизм и прочее.
И это же ложь, что тебе не помогли. Тебя вытаскивали все: твои несчастные родители, школа, комсомол, а позже — институт. И студенты, и педагоги только и делали, что возились с тобой. Ты забыл ту ночь, когда мы до утра ходили с тобой по улицам и спорили, спорили… Тебе не понравилось то, что я высказал тебе всё в глаза. Кстати, это ты порвал веревочку, связывающую нас, а не я. Ты променял меня на каких-то стиляг. Вот куда тебя влекло. Желторотые юнцы, не имеющие ни идеалов, ни совести. А сколько гонора, самомнения! И чем кончилось, когда пришла зрелость? Духовной нищетой. Тебе все люди плохие. А что ты сам сделал людям хорошего? Одно зло. Преждевременно свел в могилу отца и мать. Жену довел до алкоголизма…
— Ты прав… — упавшим голосом подтвердил Станислав Львович. — Я подлец! Я мерзавец! Но не все люди сильны в темный час. Было плохое влияние. Среда. Ты не знаешь, среди кого только мне не приходилось вращаться! Я жертва обстоятельств! Я был наивен. Ни семья, ни школа, ни комсомол, ни книги-, наконец, не подготовили меня к встрече со злом. Не научили сопротивлению злу. Ни житейского опыта не было у меня, ни моральной сопротивляемости.
— Ты был сильный, рослый парень, уже мужчина. О, ты прекрасно знал, что хорошо и что плохо! Небось милиции боялся. Почему же ты не мог противиться злу? Почему перед ним сник? Почему ребенок не поддался злу, а уж его оно окружало плотно, как панцирь, неотвратимо, в родной семье. Я говорю о твоем Ермаке! Твои соседи рассказывали директору школы — это было при мне, — как ты посылал Ермака… вместе с отъявленным хулиганом «позаимствовать» на станции — где-то там плохо лежало, — кажется, ящики с консервами? Ты помнишь, что сказал тебе твой сын?
— Не помню… — пробормотал Станислав Львович. Вся спесь с него слетела. Он был жалок.
