— Я хочу в Холмогоры! — прорыдал Сережа.
— Вот видишь, ноги-то уже застыли, — сказал Коростелев. Подолом Сережиной рубашки он прикрыл ему ноги; прижал к себе худенькое тело, сотрясающееся от рыданий. — Что ж поделаешь, понимаешь, если так складываются дела. Если ты все болеешь…
— Я больше не буду болеть!
— А как только поправишься — моментально за тобой приеду.
— Ты не врешь? — в тоске спросил Сережа и охватил рукой его шею.
— Я тебе, брат, еще не врал.
«Правда, не врал, — подумал Сережа, — но вообще иногда он врет, все они иногда врут… Вдруг он теперь и мне врет?»
Он держался за эту твердую мужскую шею, колючую под подбородком, как за последний свой оплот. В этом человеке была его главная надежда, и защита, и любовь. Коростелев носил его по столовой и шептал — весь этот ночной разговор происходил шепотом:
— …Приеду, поедем с тобой на поезде… Поезд идет быстро… Народу полные вагоны… Не заметим, как приедем к маме… Паровоз гудит…
«Просто даже ему некогда будет за мной приезжать, — соображал Сережа, терзаясь. — И маме некогда. Каждый день будут к ним ходить разные люди и звонить по телефону, и всегда они будут идти по делу, или сдавать зачеты, или нянчить Леню, а я тут буду ждать, ждать и не дождусь никогда…»
— …Там, где мы будем жить, лес настоящий, не то что наша роща… С грибами, с ягодами…
— С волками?
— Вот не скажу тебе. Насчет волков выясню специально и напишу в письме… И речка есть, будем с тобой ходить купаться… Научу тебя плавать кролем…
«А кто его знает, — с новой вспышкой надежды подумал Сережа, устав сомневаться. — Может, это все и будет».
— Сделаем удочки, будем рыбу удить… Смотри-ка! Снег пошел!
Он поднес Сережу к окну. Большие белые хлопья летели за окном и, распластываясь, на мгновенье прилипали к стеклу.
Сережа загляделся на них. Он измучился, он затихал, прижавшись воспаленной мокрой щекой к лицу Коростелева.
— Вот и зима! Опять будешь много гулять, кататься на санках, — время и пролетит незаметно…
— Знаешь, что? — сказал Сережа с печальной заботой. — У меня очень плохая на санках веревка, ты привяжи новую.
— Есть. Обязательно привяжу. А ты, брат, дай мне обещание: больше не плакать, ладно? И тебе вредно, и мама расстраивается, и вообще не занятие для мужчины. Не люблю я этого… Обещай, что не будешь плакать.
— Ага, — сказал Сережа.
— Обещаешь? Твердо?
— Ага…
— Ну, смотри. Полагаюсь на твое мужское слово.
Он отнес изнемогшего, отяжелевшего Сережу в тети Пашину комнату, уложил и укрыл одеялом. Сережа протяжно, прерывисто вздохнул и уснул сейчас же. Коростелев постоял, посмотрел на него. В свете, падавшем из столовой, Сережино лицо было маленькое, желтое… Коростелев отвернулся и вышел на цыпочках.
Наступил день отъезда.
Угрюмый день без солнца, без мороза. Снег на земле за ночь растаял, лежал только на крышах тонким слоем.
Серое небо. Лужи. Какие там санки: противно даже выйти во двор.
И не на что надеяться в такую погоду. Вряд ли уже может быть что-нибудь хорошее.
А Коростелев все-таки привязал к санкам новую веревку, — Сережа заглянул в сени — веревка уже привязана.
А сам Коростелев убежал куда-то.
Мама сидела и кормила Леню. Все она его кормит, все кормит… Улыбаясь, она сказала Сереже:
— Посмотри, какой у него потешный носик.
Сережа посмотрел: носик как носик. «Ей потому нравится его носик, — подумал Сережа, — что она его любит. Раньше она любила меня, а теперь любит его».
И он ушел к тете Паше. Пусть у нее миллион предрассудков, но она останется с ним и будет его любить.
— Ты что делаешь? — спросил он скучным голосом.
— Не видишь разве, — резонно отвечала тетя Паша, — что я делаю котлеты?
— Почему столько много?
По всему кухонному столу были разложены сырые котлеты, обвалянные в сухарях.
— Потому что нужно нам всем на обед и еще отъезжающим на дорожку.
— Они скоро уедут? — спросил Сережа.
— Еще не очень скоро. Вечером.
— Через сколько часов?
— Еще через много часов. Темно уже станет, тогда и поедут. А пока светло — не поедут.
Она продолжала лепить котлеты, а он стоял, положив лоб на край стола, и думал:
«Лукьяныч тоже меня любит, а будет еще больше любить, прямо ужасно будет любить. Я поеду с Лукьянычем на челне и утону. Меня закопают в землю, как прабабушку. Коростелев и мама узнают и будут плакать, и скажут: зачем мы его не взяли с собой, он был такой развитой, такой послушный мальчик, не плакал и не действовал на нервы, Леня перед ним — тьфу. Нет, не надо, чтобы меня закапывали в землю, это страшно: лежи там один… Мы тут будем жить хорошо, Лукьяныч будет мне носить яблоки и шоколадки, я вырасту и стану капитаном дальнего плаванья, а Коростелев и мама будут жить плохо, и вот в один прекрасный день они приедут и скажут: разрешите дрова попилить. А я скажу тете Паше: дай им вчерашнего супу…»
Тут Сереже стало так непереносимо грустно, так жалко Коростелева и маму, что он залился слезами. Но тетя Паща успела только воскликнуть: «Господи ты боже мой!» — как он вспомнил обещание, данное Коростелеву, и сказал испуганно:
— Я больше не буду!
Вошла бабушка Настя со своей черной кошелкой и спросила:
— Митя дома?
— Насчет машины побежал, — ответила тетя Паша. — Аверкиев не дает, такой хам.
— Почему же он хам, — сказала бабушка Настя. — Самому в хозяйстве машина нужна. Во-первых. А во-вторых, он же дал грузовик. С вещами — чего лучше.
— Вещи — конечно, — сказала тетя Паша, — а Марьяше с дитем в легковом удобнее.
— Забаловались чересчур, — сказала бабушка Настя. — Мы детей ни на которых не возили, ни на легковых, ни на грузовых, а вырастили. Сядет с ребенком в кабину, и ладно.
Сережа слушал, медленно моргая. Он был поглощен ожиданием разлуки, которая неминуема. Все в нем как бы собралось и напряглось, чтобы выдержать предстоящее горе. На чем бы то ни было, но скоро они уедут, бросив его.
А он их любит.
— Что ж это Митя, — сказала бабушка Настя, — я проститься хотела.
— Вы разве проводить не поедете? — спросила тетя Паша.
— У меня конференция, — ответила бабушка Настя и ушла к маме. И стало тихо. А на дворе еще посерело и поднялся ветер. От ветра позвякивало, вздрагивая, оконное стекло. Тонким, в белых черточках льдом затянуло лужи. И опять пошел снег, быстро кружась на ветру.
— А теперь сколько осталось часов? — спросил Сережа.
— Теперь немножко меньше, — ответила тетя Паша, — но все-таки еще порядочно.
…Бабушка Настя и мама стояли в столовой среди нагроможденной мебели и разговаривали.
— Да где ж это он, — сказала бабушка Настя. — Неужели не попрощаемся, ведь неизвестно, увижу ли его еще.
«Она тоже боится, — подумал Сережа, — что они уезжают насовсем и никогда не приедут».
И он заметил, что уже почти стемнело, скоро надо зажигать лампу.
Леня заплакал. Мама побежала к нему, чуть не наткнулась на Сережу и сказала ласково:
— Ты бы чем-нибудь развлекся, Сереженька.
Он бы и сам рад был развлечься и честно пробовал заняться сперва обезьяной, потом кубиками, но ничего не получилось: было неинтересно и как-то все равно. Хлопнула в кухне дверь, затопали ноги и послышался громкий голос Коростелева:
— Давайте обедать. Через час машина придет.
— Выбегал «Москвич»-то? — спросила бабушка Настя.
Коростелев ответил:
— Да нет. Не дают. Черт с ним. Придется на грузовой.
Сережа по привычке обрадовался было этому голосу и хотел вскочить, но тут же подумал: «Ничего этого скоро не будет», — и опять принялся бесцельно передвигать кубики по полу. Коростелев вошел румяный от снега, сверху посмотрел на него и спросил виновато:
— Ну как, Сергей?..
…Пообедали на скорую руку. Бабушка Настя ушла. Совсем стемнело. Коростелев звонил по телефону и прощался с кем-то. Сережа прислонился к его коленям и почти не двигался, — а Коростелев, разговаривая, перебирал его волосы своими длинными пальцами…
Вошел шофер Тимохин и спросил:
— Ну как, готовы? Дайте лопату снег расчистить, а то ворота не открыть.
Лукьяныч пошел с ним отворять ворота. Мама схватила Леню и стала, суетясь, заворачивать его в одеяло. Коростелев сказал:
— Не спеши. Он упарится. Успеешь.
Вместе с Тимохиным и Лукьянычем он стал выносить упакованные вещи. Двери то и дело открывались, в комнаты нашел холод. У всех был снег на сапогах, никто не обтирал ног, и тетя Паша не делала замечаний — она понимала, что теперь уж и ноги обтирать не к чему! По полу растеклись лужи, он стал мокрым и грязным. Пахло снегом, рогожей, табаком и псиной от тимохинского тулупа. Тетя Паша бегала и давала советы. Мама, с Леней на руках, подошла к Сереже, одной рукой обняла его голову и прижала к себе; он отстранился: зачем она его обнимает, когда она хочет уехать без него.
Все вынесено: и мебель, и чемоданы, и сумки с едой, и узел с Лениными пеленками. Как пусто в комнатах! Только валяются какие-то бумажки да лежит на боку пыльный пузырек от лекарства. И видно, что дом старый, что краска на полу облезла, а сохранилась только там, где стояли тумбочка и комод.
