— Доброе, — согласился он. — Ты как?
— Выспался.
— Я тоже.
— Сейчас отец приедет, — вспомнил я, — наконец-то я дозвонился. И Алиске позвонил — у неё всё хорошо.
Историк прошёл к дивану и сел.
— Виктор Валентинович, — сказал я, — Вы меня простите, что всё так вышло. Что вам пришлось тут ночевать из-за меня.
— Лесь, — он покачал головой, — какая ерунда…
— Всем друг на друга наплевать. А вы мне помогли. Хотя не были обязаны это делать. Даже логичней было бы, если бы вы не пошли со мной, потому что я вас ненавидел. И был неправ.
В этом было нетрудно признаться.
— Во многом был неправ. Теперь понял. Хотя знаете… Грааль бы не помешал мне. В этом я был прав, а не вы. Волшебство — это прекрасно.
— Лесь, да каждый сам себе волшебник, пойми.
— Как это?
— Просто, — Карбони снова стал отчаянно жестикулировать, как делал всегда, когда говорил то, в чём железно уверен, — вот ты переживаешь, что все к тебе плохо относятся. Так?
— А если так?
— Надо определиться, чего ты хочешь.
— Чтобы всё было хорошо.
— Это расплывчато. Давай точнее. Выбери какие-нибудь конкретные желания. Можешь? К примеру: хочу дружить с Наташей.
— Ну уж нет, — сказал я. — Может, я не прав, но не хочу.
— Тогда сам думай, чего ты хочешь.
Я подумал. Хотя мысли давались с трудом. От чего бы мне было хорошо? Ну хотя бы, если бы было всё, как раньше. Пусть у меня нет друзей, я привык быть один. Школа, дом, иногда с Алиской погулять, иногда полазить по развалинам, иногда поговорить с Карбони… Как ни странно, мне понравилось с ним общаться. Может, потому, что это был редкий человек, который меня не прогонял? Но из всей этой цепочки реальны была только Алиска, развалины и школа. Дом? Что теперь дома будет, я даже думать не хочу, да и историк, возможно, не будет больше со мной беседовать. Вдруг я его переутомил.
— Ну, подумал?
— Не знаю, — сказал я, — буду с Алиской гулять. Я с ней ужасно поступил, потом всё понял. Она меня любит. А так… не знаю, что я хочу. Хочу, чтобы всё, было хорошо, и всё. Чтобы как раньше. Хотя бы… Ну и мама с папой чтобы были.
— Лесь, маму забрали в больницу, но это ещё не конец, верно? Если ты будешь к ней ходить, она обязательно вылечится и вернётся. Ты же этого хочешь?
Я кивнул.
— И Наташу лучше простить, — сообщил Карбони, — Даже не ради неё, а ради себя. Чтобы не думать о плохом, не держать зла.
Я пожал плечами. Сейчас я не был зол на Наташу. Мне было всё равно.
— Просто не думай о плохом, договорились?
Я снова кивнул. Сейчас соглашаться было легче лёгкого… Думать вообще ни о чём не хотелось.
— Снег сегодня красивый, — сказал я, встал и пошёл искать фотик.
Через полчаса приехал отец. Они разговаривали с историком на кухне, а я сидел у себя и рисовал. Алиску, похожую на Наташу, потом руки матери над клавишами, потом — распахнутое окно. Я сильно жал на карандаши, и вскоре все они сломались. Точить было лень. Я собрал рисунки и —-бросил на постель.
В коридоре послышались шаги. Карбони заглянул ко мне и сказал:
— Лесь, я ухожу. Пока. Увидимся после каникул. Но если что — ты позвони. Дать номер?
Я взял верхний из своих рисунков — руки над клавишами, ручку и протянул ему:
— Напишите здесь.
Он написал цифры, перевернул листок:
— Ты красиво рисуешь.
— Знаю. Хотя комиксы с трупами у меня получаются лучше, чем просто картинки.
— И фотографии делаешь оригинальные, — продолжил он, не обратив внимания на мои слова. — Ты просто упёрся в идею, что мир плох. Но ты можешь выбраться. Просто постарайся. Я не повторяюсь?
— Повторяетесь, — я улыбнулся. — Но, может быть, вы в чём-то и правы…
Дверь за ним закрылась. Я сел на подоконник и подождал, когда он выйдет из подъезда. Он вышел в снегопад, поднял воротник и пошёл к себе. Он был счастливым человеком, этот стукнутый историк. Он верил в хорошее. И не только верил, но и делал. Я вдруг почувствовал, что историк мне нравится. Даже пусть он неадекватный. В нём что-то было. Какая-то сила.
— Лесь, — отец прошёл в комнату, — ты зачем на подоконник сел?
— Прыгнуть хочу, — пошутил я. Но тут же понял, что шутка неудачная. — Извини. Смотрел, какой там снегопад.
— Да, красиво.
— Ты теперь не уйдёшь? Будешь жить здесь?
— По-твоему, я могу тебя бросить?
— Один раз бросил, — напомнил ему я, по-прежнему глядя в окно.
— Лесь, понимаешь, это очень сложно объяснить… Я не мог оставаться с твоей мамой. Мы расстались, но это не значит, что я тебя бросил.
— Ты что, приведёшь сюда другую женщину? — перебил я его.
— Нет, ты что, конечно нет.
Я ему поверил. И слез с окна:
— Тогда больше ничего не говори.
— Хорошо. Ты меня прости, ладно? Я и подумать не мог, что всё так получится. Я думал, что мы ссоримся, скандалим, а когда я уйду, вам будет спокойней жить.
По версии историка, отца тоже надо было простить. Даже просто ради себя.
— Простил, — сказал я.
— А этот твой Виктор Валентинович — хороший мужик, — улыбнулся отец. — А я вчера оставил мобильник в офисе. Сегодня приехал туда пораньше.
— Да, он хороший.
Отец помолчал, отыскивая тему для разговора, но так и не нашёл и спросил:
— Ты голодный? Приготовить что-нибудь?
— Готовь, — согласился я. — А чуть позже я пойду с одноклассницей погуляю. Можно?
Как будто он мог сказать «нет». Всё равно я бы пошёл.
— Конечно, можно. Такая хорошая погода.
Отец ушёл на кухню, начал искать продукты в холодильнике и шкафчиках, а я сел рядом с телефоном. Вдруг захотелось позвонить Наташе. И сказать, что ничего у неё не получилось. Что мы с Алиской будем дружить. Потом захотелось сказать, что я её раньше любил. Но это я высказал про себя телефону. А набирать номер не стал. Всё это не имело значения. Про любовь Наташа и так знала, а я знал, что остальное ей не интересно. Наташа была похожа на меня, как оказалось. Ей понравился Виктор Валентинович, а я мешал. И она взяла меня, как котёнка за шиворот, и отбросила. Тем способом, который первый пришёл в голову. Я усмехнулся. Не рой другому яму, как говорится. А я вырыл и грохнулся в неё. Теперь, по идее, я мог бы начать мстить. Найти способ, как сделать Наташе плохо. Только я не собирался этого делать. Как ни крути, это тоже схема. А я не буду жить по ней, не буду таким, как все… Может, так я и найду своё счастье? Карбони же нашёл…
Надо было что-то делать, чем-то занять себя до прогулки с Алиской. И я всё-таки поточил карандаши. И сел рисовать. На большом листе я рисовал историка, уходящего в снегопад мимо Наташиного дома…
• • •
В середине декабря случилась редкая для наших мест оттепель — температура поднялась выше нуля. Мы с отцом собирались в больницу. Я ехал туда впервые. Раньше меня просто не пускали. Отец возился на кухне, собирая передачу, я зашёл в комнату положить школьный рюкзак, потому что только вернулся с факультатива. С тех пор как я перестал злиться на историка и стал слушать его на занятиях, оказалось, что он отлично знает свой предмет и очень интересно преподаёт. Я даже начал подумывать о том, что история — не такая уж ерунда и глупость. И определённо имеет какой-то смысл. Тем более что Виктор Валентинович стал давать мне книжки, которых я никогда не читал и даже не знал, что такие бывают. И интерес к чтению тоже стал ко мне возвращаться. Когда я находил в книгах идеи, которые не встречал до этого, я очень радовался…
— Лесь, ты там уснул? Едем?
Отец был неисправим. Я усмехнулся. Мне казалось, что я так сильно поменялся с того злополучного дня. Стараюсь думать не только о себе, стараюсь делать что-то полезное. Даже вместо зловещих комиксов всё чаще и чаще рисую картинки — природу, виды города… Изо всех сил стараюсь найти что-то хорошее в мире. Но отец этого не замечает. Он не стал со мной больше общаться. Просто живёт в той же квартире, что и я, просто готовит еду вместо матери и чуть раньше возвращается с работы, потому что так ему рекомендовал врач, лечащий мать. Мол, мальчик перенёс психотравму и надо уделять ему внимание. Отец начал приходить пораньше и смотреть телевизор. Наверное, он не знал, о чём со мной говорить, кроме как о школе. И я махнул на это рукой. Неисправим, так неисправим. Я сам найду себе занятие. А если мне приспичит с кем-то поговорить, поговорю с Виктором Валентиновичем. Он не прогонит. Хотя этими разговорами я тоже не злоупотреблял. Что-то и во мне было неисправимое. В моей привычке к одиночеству и скрытности.
— Едем, — сказал я, — уже иду.
Машина брызгала во все стороны тающим снегом, а я смотрел в окно. Город снова был серый. Такой же, как в октябре. Ничего в нём не поменялось. Для города несколько месяцев — вовсе не срок. Только человек может измениться за это время.
Больница была когда-то белая, но сейчас штукатурка облупилась и покрыла стены причудливыми сероватыми узорами. Как на географической карте, были на ней материки и океаны, реки и проливы… Я достал фотоаппарат. Подержал в руке и убрал. Было что-то неправильное в том, чтобы фотографировать сумасшедший дом. По крайней мере, мне так показалось. Внутри, в вестибюле, краска на стенах была голубая, а на полу — коричневая плитка. Я сел на стул в уголке и сосредоточился на цветах. Плафоны на потолке — молочные, кое-где за ними висит паутина. Ручки на дверях, ведущих из вестибюля — чёрные.
