— Да он бешеный! Глядите, глядите: у него изо рта идет белая пена.
А это не пена, а кисель. Народ-то ведь глуп: они и побежали — кто на кого. Один поперек упал. Волчок прижал к спине уши да на них. Едва выкатились из кухни, и все двери на кухню, и снаружи, и изнутри заперли.
Остался Волчок победителем на кухне один, все углы обнюхал, понюхал еще раз и кисель да весь его и слопал, а там, небось, фунта три было. Брюхо у него раздулось, и он от скуки зевнул. Стали его кусать мухи, он и начал царапаться в наружную дверь. Слышит: за дверью говорят люди. Среди них он узнал голоса старика Трофимыча и Машуткиного отца. Что они говорили, — он не понял, потому что собаки все равно как и немцы, плохо понимают по-нашему.
А люди говорили вот что.
— Я отворю дверь, — сказал Машуткин отец, — а ты, Трофимыч, сразу накидывай ему на шею петлю и волоки его в сарай. А я схожу за милиционером, — тот его и застрелит из револьвера. А петлю затяни потуже.
— Я-то затяну, — сказал Трофимыч, — затяну хоть самому чорту.
Дверь открылась, и Волчок бросился на лестницу. Вдруг что-то сдавило ему шею, и он полетел куда-то вниз. Трофимыч его тащил, и он ударялся боками и спиной о каждую ступеньку лестницы. Тут уж Волчок ни о чем не думал, а только пищал.
На этом месте, товарищи, давай передышку сделаем. Спрошу я вас: хорошо сделала Машутка или плохо? — Плохо. Так ведь она это со страху сделала. А вы никогда не врали со страху? — То-то. Мало ли кто не ошибался. Плох не тот, кто ошибся. Ошибался всякий: на то и человек, чтобы ошибаться. А плох тот человек, который своей ошибки исправить не умеет. Вот теперь и посмотрим, как Машутка поправляла свою беду. Значит, слушайте.
Сидит Машутка у окна и видит, как Трофимыч Волчка на веревке по двору волочет. У того красные глаза на лоб вылезли, длинный язык где-то сбоку болтается, и сам он не идет, а больше на всех четырех лапах по земле едет. Швырнул Трофимыч Волчка в сарай и дверь большим колом снаружи припер. Смотрит Машутка на дверь сарая и знает, что лежит там избитый Волчок, и сейчас в него стрелять будут. И кажется Машутке, что печальные глаза Волчка смотрят на нее сквозь дверь прямо ей в сердце, и сердце у нее стучит, стучит… Сердце уж так неудобно устроено у человека, что оно не терпит неправды и начинает стучать:
— Стук, стук, человек, проснись: ты сделал неправду. Стук, стук, человек, я никогда не замолчу, человек! Я буду стучать днем, когда все люди говорят и ходят, и когда светло, и я буду стучать ночью, когда темно и все спят. Я буду бить, как молотом, и отдаваться в ушах, пока ты не проснешься, человек.
И Машутка испугалась своего сердца и закричала:
— Мама!
Но мама не могла ей помочь, потому что сердце у нас внутри.
Тогда Машутка слезла со стула и начала потихоньку прокрадываться к двери.
— Стук, стук! — говорило сердце. — Ничего, девочка, не бойся. Смелее шагайте, маленькие ноги, по дороге к правде. Нет ничего на свете лучше и краше правды. За правду стойте крепче все до единого, — даже до самой смерти.
И Машутка шла и все слушала, как стучит ее сердце.
— Теперь вниз по лестнице, — говорило сердце. — Стук, стук! По ступенькам вниз, стук!
А дальше Машутка и сама знала, что нужно делать. Никто не видел, как девочка мышкой прошмыгнула по двору к сараю, как ухватилась ручонками за толстый кол, как повалила его и вошла в сарай. Волчок сначала зарычал, а потом увидел, что это Машутка, и шевельнул хвостом.
Он лежал в углу, положив морду на лапу, и глаза его плакали от страха и обиды.
«Спасибо, — говорили его глаза, — что хоть ты пришла. Я всегда знал, что ты хорошая».
Но Машутка подсела к нему, обняла его руками за шею и сказала:
— Нет, нет, я дурная, Волчок. Это — сердце у меня хорошее, а сама я — дурная. Хуже меня нет на свете. Только теперь ты не пропадешь, Волчок, — нет, нет, — или мы пропадем вместе.
В это время за дверью голос Трофимыча сказал:
— Вишь, проклятый, даже кол своротил! Форменно сбесился.
И он опять привалил кол к двери. Волчок зарычал, сорвался с места и с хриплым лаем кинулся к порогу. Собака всегда должна кого-нибудь охранять, и сейчас Волчок был рад, что опять нашел себе работу — охранять девочку. Если-бы Машутке сказали раньше, что ее запрут в сарай вместе с бешеной собакой, которая искусала ее отца, да еще припрут дверь снаружи колом, она бы стала кричать изо всей силы, а то бы и с ума, кажись, сошла; а сейчас она только сидела и улыбалась, и никогда еще ей не было так хорошо. Она смотрела Волчку в глаза, а он ей. Он понимал, что девочка тоже попала в беду, и сердился. Он зевал, ворчал и отрывисто лаял:
— Что ж вы не идете? А ну-ка, суньтесь!
И вот они пришли. Это опять было много людей. Волчок зарычал и стал рыть землю лапами у порога. Он так и рвался в бой. Машутка старалась прогнать его от двери. Она крикнула тонким голосом:
— Я здесь! Не смейте стрелять: он совсем не бешеный.
Но ее голоса не было слышно за его лаем.
— Ах, помолчи же, Волчок, хоть на минутку.
Но он ничего не хотел слушать.
— Гав, гав! — говорил он. — Я вам всем перерву глотку за маленькую девочку. Я страшный. Р-р-р… гав-хрр… тяв-хррр… Вак-вик — хррр…
А в толпе людей перед дверью сарая стоял уже милиционер с револьвером наготове, и Машутка слышала сквозь собачий лай, как он говорил:
— Раздайтесь, граждане, маленько к сторонке. Ничего любопытного. Отнимайте, ребята, кол от двери. Ра-аз, два…
Машутка изо всей силы ухватила Волчка за шею.
— Три!
Дверь дрогнула, и кол покатился.
— Ма-ма! — пронзительно закричала девочка.
Милиционер поднял голову.
— Там кто-то есть еще, — сказал он.
Вдруг из окна дома раздался женский крик:
— Машутка-то где? Машутка пропала!
— Я здесь! — донесся в ответ из сарая слабый детский голос, заглушаемый свирепым лаем.
Толпа оцепенела.
— Она там, — сказал кто-то, — в сарае, с бешеной собакой.
— Собака ее загрызла…
— Ну, и девчонка сорви-голова! Сущий чорт!
А по двору бежала женщина с бледным, искаженным лицом. Она ломала руки.
— Убейте ее скорее, убейте! Стреляйте! Чего же вы ждете?
— Стреляй! Бей! — закричал Трофимыч и распахнул дверь.
Все увидели, как на шее разъяренного животного, рядом с его оскаленной пастью трепыхалось беленькое детское платьице. Потом заметили, что девочка точно душит руками шею собаки. Ноги ее из всей силы упирались в землю.
— Назад! — кричала она. — Волчок, назад!
И вдруг в страхе повернула голову к воротам сарая.
— Не смейте стрелять! — закричала она звонко: — Он совсем не бешеный. Это я опрокинула кисель. А Волчок — он лучше всех.
И в слезах она прижалась к голове Волчка, покрывая поцелуями его морду.
