— И ты тоже?
— А как же! — укоризненно взглянул на меня дядя Ваня. — Я Ильича видел. И речь его слушал. Перед тем, как на фронт против царского адмирала Колчака идти. Разбили мы тогда адмирала…
— Старый ты, дядь Вань, — вздохнул Егорка. — Вон когда еще воевал.
Дядя Ваня не обиделся.
— Старый, верно. Только и последняя война меня не минула — пригодился я: у Сталинграда баржи водил по Волге…
Потом мы пели. Про «Варяга». И про то, как «раскинулось море широко». Долго пели. В этой песне дядя Ваня помнил каждую строчку, и мы с упоением и не раз повторили самые жалостливые, в которых «напрасно старушка ждет сына домой». От песни этой плакать хотелось. Я все поглядывал на маму и думал, что вот вырастем мы с Егоркой и станем, как и дядя Ваня, моряками. А мама к тому времени превратится в старушку. И будет ждать нас из плаваний, тосковать о нас. И это, наверно, очень неплохо, когда кто-то ждет тебя дома… А когда мы в новый раз завели этот куплет, пришел из своей квартиры Григорий Ефимович и, раздувая щечки, закричал, что это форменное безобразие, что мы мешаем жильцам спать, что есть такой закон, по которому после двенадцати даже вслух говорить нельзя — только шепотом, и что он будет жаловаться.
— Чудак-человек, у нас праздник, а вы… — вслух возмутился Егорка, но мама не разделила его возмущения — шлепнула Егорку по затылку, а дядя Ваня скомандовал нам:
— Отбой!
И мы нырнули в постели.
Дядя Ваня ушел не сразу. Задержался у двери и — слышали мы — тихо говорил матери:
— Счастливая ты, Антонина. Хорошие у тебя мальцы растут, душевные. Безотцовщина, коли разобраться, но достойны погибшего на войне батьки. А я вот живой-здоровый, да не пофартило…
— Не рви себе сердце, — невпопад перебила его мама, поднимая голову от вязанья. — Не надрывай себя, Алексеич.
Дядя Ваня закашлялся, махнул рукой, толкнул дверь от себя.
Через два дня мы уехали в пионерский лагерь. А когда вернулись недели спустя — тотчас засобирались к дяде Ване. Егорка хотел отнести ему какую-то необыкновенную оранжевую стрекозу. Засушенную, он берег ее пуще глаза. Мне нечего было нести. Мне просто-напросто нужно было поговорить с дядей Ваней, посоветоваться по страшно секретному делу. Я надумал убежать из дому. Из самых благородных побуждений надумал. Матери было трудно прокормить нас — мы с Егоркой росли, и вместе с нами рос наш аппетит. А убегу на море, Балтийское или Баренцево — неважно, поступлю юнгой на корабль. Чем время терять понапрасну, за школьной партой штаны протирать, настоящему делу выучусь. Пусть только дядя Ваня подскажет, на какой корабль надежней проситься: на линкор или на крейсер. Где кормят лучше?
— Нету дяди Вани, — сказала нам мать, вовсе не догадываясь о моем коварстве. — Сидите, братцы, дома.
— А где он? — в один голос вопросили мы с Егоркой.
— В город уехал. К дочери.
— К Варьке?
— Я тебе задам «к Варьке»! Как ты взрослых называешь? — непривычно громко закричала мать и замахнулась на меня.
— Все равно она Варька! И дура набитая! — не смирился я и выскочил за дверь. Егорка — за мной.
Мы шли, куда глаза глядят, и наши босые ноги купались в дорожной пыли. А мы отчаянно размахивали руками и, перебивая друг друга, вспоминали, какая она, эта Варька, и не могли поверить, что дядя Ваня уехал к ней.
— Помнишь, — захлебывался словами Егорка, — помнишь, как она нашу маму колхозной бабой обозвала?
— А ты помнишь, как мы ее на вокзале встречали? Про сирень помнишь?
Мы втроем ездили на вокзал. Прошлой весной. Дядя Ваня огромный букет сирени дочери протянул — от пояса до макушки укрыл ее цветами и листьями. А она взяла сирень, ткнулась накрашенными губами куда-то за дядиванино ухо, а потом букет мне протянула:
— Подержи, кавалер, минуточку.
Да так и не вспомнила о нем. Когда домой приехали, Егорка побежал к дяде Ване спросить, что с ней делать, с сиренью этой. А дядя Ваня махнул рукой.
— Делайте, что хотите…
Так вот и шли мы, и вспоминали, и Егорка вдруг изрек непримиримо:
— Неправда это!
— Что, Егорка, неправда?
— Не мог он так, чтобы нас бросить и уехать к Варьке, — пояснил Егорка и полюбопытствовал — А куда это мы летим как угорелые?
Мы остановились и сразу же увидели Оську. Он катился нам навстречу — новый медный самоварчик на ножках-колесиках, и сияние от его улыбки во весь рот напоминало блеск юбилейной медали.
— Эх вы, прокатали в лагерь — так ничего не знаете. Хотите, скажу?
— Проваливай, Оська, не до тебя нам! — отрубил я.
— Проваливай! — подтвердил Егорка. — Поколотим!
Но желание поделиться не ведомой еще нам новостью пересилило все страхи в заячьей Ось-киной душе.
— А я тонул! В речке! А меня еле спасли! — радостно выкрикивал он.
— Напрасно спасли, — неумно съязвил я, — И какой только чудак полез за тобой?
— Дядя Ваня полез… — Оська вдруг осекся, мазнул пятерней по своему лицу — улыбку стер. Повернулся к нам спиной. — Я пойду, отец ждет…
— Погоди, — взял я его за плечо. — Ты чего замолчал вдруг? Где он — дядя Ваня, куда уехал?
Оська побледнел. Нижняя губа его вздрагивала мелко и часто.
— Договаривай, Оська.
Он утупил глаза в землю, голос у него сорвался, стал тонким.
— Я не виноват… Он сам… Никто его не просил… Когда из воды вышел — сердце разорвалось… Старый уже был…
Что-то хрустнуло под ногами. Это Егорка выронил коробочку с оранжевой стрекозой и нечаянно наступил на нее.
Я не убежал из дому, не нанялся в юнги. Глупости все это — понял в тот день, — надо учиться. Пусть и голодновато порой, и холодней на земле без дяди Вани стало, а надо учиться.
Когда пробил мой час надеть шинель — пришел в военкомат и попросился на флот.
