Я очень хорошо помню, как на моих глазах погиб один из моих братцев, забравшийся ночью в решетчатую западню с вкусным салом, и с тех пор я старательно обегала всякий предмет, похожий на эту западню и всякое место, от которого пахло погибшей крысой. После своей обильной приключениями жизни я хорошо знаю, что такое капкан, и заявляю открыто, что капкан, в котором погибли три, четыре крысы, приобретает особенный запах, уловимый только нашим тонким чутьем. Не берусь решать — что это такое? Особый ли это запах испуганного животного, настоящий ли трупный запах, во всяком случае, это запах, вызывающий во мне, если не страх, то вполне справедливое опасение. Хитрый человек тоже догадался об этом и часто вываривает в кипятке старый, пробованный капкан перед тем, как поставить его для новой жертвы. Я это слышала впоследствии из разговора двух матросов на корабле.
В один прекрасный день мы, детвора, как-то все сразу разбрелись по подполью и после этого случая уже почти никогда не сидели в гнезде полностью: кого-нибудь да не доставало. То какой-либо из братцев просиживал подолгу где-нибудь за ящиками, куда забирался, испуганный внезапным шумом; то какая-либо из сестриц исчезала неизвестно куда и являлась в гнездо чуть не сутки спустя. Об этом никто никогда не заботился: ни мать, ни мы. Все мы росли маленькими себялюбцами. Это обстоятельство, да один случай, о котором я расскажу ниже, вероятно, и были причиной того, что во мне мало-помалу выросло чувство отчужденности от своей родни, облегчившее мне впоследствии тягость разлуки с родиной.
От молока матери мы отстали скоро, с первыми признаками появления резцов. Это обстоятельство нисколько не мешало нам быть веселыми и сытыми. Все жившие в подполье крысы имели очень хорошую привычку натаскивать откуда-то всяких корок, костей, старых овощей, сальных тряпок и пр. Всего этого накопилось здесь столько, что с лихвой доставало на все молодое потомство, пока оно не достигало того возраста, когда могло и само свободно промышлять. Вся детвора — и я в том числе — очень скоро научилась утолять свой голод, наскабливая себе в рот при помощи резцов то крошек сухарей, то кусочки вкусного сала. Наша мать, хотя к этому времени уже больше не обращавшая на нас внимания, но жившая все же в своем гнезде, почти ежедневно что-нибудь тащила с собой. Если бы я хорошо не знала этой привычки, свойственной всякой порядочной крысе, то, наверное, признала бы в этом признак заботливости ее о нас.
Наши зубы. Время от времени мы принимались за грызение щепок и досок подполья. Они были совсем не съедобны, но к грызению их нас побуждала какая-то неловкость во рту от выраставших быстро резцов. Сколько бы мы ни ели твердой пищи, наши резцы не укорачивались; наоборот: стоило только ограничиться несколько дней мягкой пищей, вроде кусков сала или мяса, как мы чувствовали уже неловкость во рту и спешили сточить о дерево и даже камень излишне выросший резец. Впоследствии я узнала из слов одного корабельного доктора, что наши зубы покрыты только спереди особым твердым веществом «эмалью», отчего они скоро от стирания приостряются. Если не стачивать их, они продолжают расти дальше и вырастают больше, чем следует. Таким образом, грызение явилось для нас прямо необходимостью укорачивать переросшие зубы. Я бы нашла эту необходимость довольно неприятной, если бы не утешалась тем, что наша крысиная порода была, зато обеспечена навсегда хорошими зубами, росшими, не переставая, всю нашу жизнь.
Скоро мы привыкли направлять эту потребность грызть в свою пользу: мы принялись, подобно взрослым крысам, крошить крупные щепки на мелкие для подстилок своих гнезд, а также выгрызать новые ходы из подполья наверх и вниз в места, где мы чуяли найти в будущем хорошую поживу.
Это время совпало у меня с первым пробуждением моей мыслительной способности: я становилась более наблюдательной, более стала вдумываться во все, окружающее меня. Впрочем, теперь, когда я стала уже старой одряхлевшей крысой и, следовательно, вышла из того возраста, когда меня можно было бы попрекать хвастовством, я могу сказать проще: я росла выродком из крысиной породы, так как у меня развивался ум, не свойственный крысе, ум, которому впоследствии удивлялись знавшие меня люди. К великому своему сожалению, я не могла воспользоваться им на благо моих сородичей, но он дал мне возможность провести мою собственную жизнь так, как никогда еще не проводила свою ни одна крыса на земле. Но не буду уклоняться в сторону — все в свое время!
Итак, я начала мыслить. Первое, как теперь помню, поразившее меня обстоятельство было то, что многие проделанные нами ходы вскоре оказывались кем-то вновь заделанными. В том месте, где прежде зияла дыра, достаточная для прохода большой крысы, вдруг появлялась новая доска, которую приходилось вновь прогрызать. В других углах на месте прежнего хода появлялся откуда-то камень, с которым бороться нашим зубам было еще труднее. Приходилось даже бросать грызение, когда на месте бывшего хода неожиданно оказывалась какая-то масса, о которую зубы мы больше ломали, чем точили, а губы и мордочки быстро ранили до крови. Теперь я знаю, что это было толченое стекло с глиной и щебнем, забиваемое в наши ходы нашим умным врагом, человеком. В то время я только удивлялась всему этому и, подобно остальным крысам, ограничивалась тем, что выискивала другие места для работы своим зубам.
Пробравшись сквозь прогрызенный моими сородичами ход, я попадала обыкновенно в большое помещение с высокими потолками и хорошо освещенное длинным отверстием с железными прутьями поперек него. В этом помещении по стенам шли длинные доски и шкафы, уставленные разными предметами. Под досками также висели разные вещи. От всего несло чрезвычайно приятным для крыс запахом. Это был огромный запас съестного, и мы, крысы, считали его собственностью и никогда иначе и не думали. Соблюдая свойственную всем крысам осторожность, мы спокойно добирались до полок и всячески старались раздобыть себе чего-либо поесть, а, если можно, то и унести в свое подполье. Это было, однако, не так легко, так как приходилось пускаться на всевозможные хитрости, чтобы достигнуть до самых полок, которые начинались довольно высоко. Еще труднее было добираться до того, что висело. В минуты опасности оттуда иногда приходилось прыгать прямо вниз и порядком-таки ушибаться. Однако многие из нас в совершенстве научились добираться до этого чудного запаса и с большой ловкостью и стремительностью убираться подобру-поздорову, когда это было необходимо. А необходимо это было, к нашему огорчению, очень и очень часто: это огромное помещение было полно таинственных чар и ужасов для нас, особенно молодых крыс. Всюду нам чудились врага и всюду они были: живые и неживые…
Из живых врагов главными были люди и кошки. В то время я, конечно, не имела никакого представления об этих грозных для нас названиях, а просто ужасалась при появлении этих больших существ, умевших всячески истреблять нашу породу. Я где-то слышала, что в большом числе крысы отваживались нападать на этих врагов, но, признаться, я мало этому верю или это уже были исключительные случаи. Нас в подполье и по-соседству было очень и даже очень много. Мы спокойно могли бы сплошь облепить своими телами самого крупного человека, но мы никогда на это не отваживались: в голову не приходило. А если бы и пришло, то я, право, не знаю — была ли бы победа на нашей стороне. Впрочем, это не совсем так. Когда мы чуяли, что враг был слаб (например, когда это были дети, котята), или когда мы были в очень большом числе, или, наконец, когда кто-либо из нас не видел другого исхода, — мы становились даже дерзкими, хозяйничали, а при случае, сломя голову, кидались на врага, кусали его и из преследователя превращали в преследуемого. Но все же в нашем подполье это были редкие случаи, и все, на что мы решались, благодаря своей численности, — было смелое нападение на съестное и удирание во все лопатки только тогда, когда сильный враг наш появлялся уже слишком близко. Даже в присутствии человека некоторые из нас отваживались оставаться в этом помещении, притаившись где-нибудь в заставленном углу. Но дальше этого храбрость многих из нас уже не шла.
Как ни странно, но некоторых кошек мы боялись больше, хотя сравнительно с человеком они были ничтожеством. На наше несчастье, в углу той стены, которая иной раз внезапно отходила в сторону, было проделано большое отверстие, через которое свободно проходила всякая кошка. Когда нас в помещении набиралось много, мы не особенно боялись кошек я на слабых даже дерзко нападали, но в единоборство вступали только с молодыми кошками, старых же старательно избегали. Особенно боялись мы одной серой большой кошки с надломленным хвостом, как-то раз где-то ущемленным. Эта кошка была просто ужасна в те времена, когда за стеной нашей кладовой раздавался писк ее маленьких детей. Тогда многие смельчаки из нас платились жизнью за свою смелость попадаться к ней на глаза, и число посетителей этой чудной кладовой становилось гораздо малочисленнее. Молодые крысы в такую пору гибли частенько, а так как, как я выше сказала, родители крысы не дают молодежи никаких советов, то это нисколько не образумливало остальную молодежь. Если лично человеку редко удавалось загубить одну, двух крыс ударом палки или ноги, то их ловким помощницам, кошкам, собственно говоря, ничего не стоило заполучить пару-другую зазевавшихся крысенят, зацепив их удивительно рассчитанным взмахом когтистой лапы.
