Маринка смеялась: как это забавно и странно, что она могла бы родиться мальчишкой! И ведь никто, ну никто-никто не знал, что она не захотела родиться вот таким курносым, крикливым и вечно перепачканным мальчишкой и, обманув всех, взяла и родилась девочкой!
Дальше Женька рассказал Маринке, что после долгих споров отец уломал маму, но она сказала, что это ее последняя уступка.
Дней пять после этого ходила Маринка и улыбалась. Совсем другими казались ей теперь мама с отцом. И кто, кто же мог подумать, что она — это ветер с моря, синяя даль и корабли на горизонте?.. И она всегда должна напоминать отцу о его молодости и службе на подводной лодке, о жизни в военной базе на берегу Чаячьей губы!
Случилось это в один из тех редких дней, когда отец был дома. Закинув ногу на ногу, он сидел на диване и читал журнал «Юность». Рядом, забравшись с туфлями на диван, возилась с куклой Маринка. Она положила куклу навзничь — круглые голубенькие глаза ее закрылись — и, теребя рукав отцовского кителя с золотыми нашивками — двумя широкими и одной узкой, — спросила:
— Пап, а Нина спит, и знаешь, что ей снится?
— Что? — Отец не отрывал от журнала глаз.
— Белый мишка на льдине, косолапый такой и смешной, он живет в снежной пещере и лапой ловит рыбу для медвежат: ударит по воде и нацепит на коготь рыбешку… Пап, да ты не слушаешь меня!
— Слушаю. — Отец перевел глаза со страницы на куклу, круглощекую, румяную, с золотистыми прилизанными волосами, и сказал: — Не снится ей медведь, ей кровать с одеялом снится. И больше ничего.
Он положил руку на голову дочери и опять перевел глаза на страницу журнала.
Маринка тем временем посадила куклу, лучистые, бездумно-голубые глаза ее открылись и, застыв в немом восторге, уставились в одну точку.
— Папа, а теперь…
Мама, проверявшая за столом у окна ученические тетрадки, не выдержала:
— Марина, можно помолчать?
— Можно, — сказала Марина, — вот только папа посмотрит, как Нина сидит, и я буду молчать, долго-долго буду молчать.
— Сережа, — попросила мама, — брось свой журнал! Не видишь, что Марина мне мешает? Читаю предложение и ничего не могу понять…
— Сейчас, — проворчал отец, — только страницу дочитаю.
Голос Маринки не умолкал ни на минуту. Дочитав страницу, отец начал возиться с дочкой: таскал на плечах, бросался подушками с дивана, щелкал по носу куклу.
— Сережа, — мама поднялась из-за стола и тронула у затылка волосы, — сегодня погода хорошая, сухо и солнце светит.
— Убраться? — обиженно спросил отец.
— Зачем… Погуляли бы. Это и тебе полезно.
— Спасибо за совет, — сказал отец. — Пойдем, Маринка, родная мамка нас выгоняет, как последних шалунов из класса. Один свободный денек выкроил, чтобы заняться повышением своего культурного уровня, так и тот домашнее начальство аннулирует… Одевайся.
Мама посмотрела на них, не выпуская из рук красный карандаш:
— И чтоб не дурачиться!
Отец накинул флотскую шинель с блестящими пуговицами и посадил чуть набок на густые волосы морскую фуражку.
— Это что значит? Разъяснения не последуют?
Отец говорил таким голосом, что Маринка никак не могла понять, шутит он или сердится.
— Сам знаешь. — Мама повернулась к ним спиной, и граненый красный карандаш ее грозно повис над тетрадкой, крупно исписанной фиолетовыми чернилами.
— Пошла в торпедную атаку, — сказал отец, утаскивая из комнаты дочку.
Они долго гуляли по городу, и Маринка храбро шагала по лужам и грязи. На широких погонах отца сверкали четыре маленькие звездочки, и все встречавшиеся им офицеры и матросы брали под козырек, и отец отвечал им тем же. И Маринке было очень приятно: вот большие, а тоже играют!
Иногда моряки подходили к ним и обращались к отцу:
— Товарищ капитан-лейтенант!.. — И дальше что-то говорили о подводных лодках, о каких-то балластных цистернах.
Маринка ничего в этом не понимала, но очень гордилась, что ее отец не просто там старшина первой статьи, или капитан и лейтенант!
Гуляя с отцом вдоль крохотных полярных березок, высаженных у домов, Маринка заметила, что он то и дело посматривает на Маячную сопку. Темноглыбистая, нелюдимая, голая, точно зелень с нее ободрал ветер, она круто уходила над городом в небо.
И когда они вдоволь нагулялись по гладкому тротуару, отец еще раз кинул взгляд на вершину этой сопки и вдруг сказал:
— А может, слазим?
— Куда? — спросила Маринка.
— Вот туда. — Отец кивнул на Маячную сопку. — Давно не был там. Как привез твою маму сюда, слазили мы с ней наверх, показал я ей все, что есть вокруг, чтоб знала, где мы живем. С тех пор уже не взбирались.
— Конечно, полезем! — обрадовалась Маринка. — Я с большим удовольствием.
Они прошли улицу до конца и стали подниматься по узкой каменистой тропке. Но идти тропинкой было бы очень далеко, и отец решил взять сопку приступом. Они карабкались отвесно по камням, выбоинам, щербатинам и кривым, извилистым трещинам. Отец не выпускал из своей руки ее руку. Вниз ехал мелкий щебень, катились камешки. Издали сопка казалась безжизненно голой, скучной, а теперь вдруг Маринка увидела, что камень ее покрывают зеленые и рыжеватые мхи, сизые лишайники. В ложбинках кое-где упруго топорщатся стелющиеся березки. Но как удивилась Маринка, увидев в расщелине маленькие цветки с лиловыми лепестками.
— Папа, — крикнула она, — хочу!
Он понадежней пристроил дочку на склоне сопки — ни с места! — и полез выполнять ее приказ. Иногда, если цветок рос вблизи, Маринка сама срывала его: брала за стебель, долго крутила и дергала. Когда они добрались до вершины, в руке у отца был целый букет.
Там дул очень сильный ветер.
— Не холодно? — спросил отец.
— Нет, — посиневшими губами вывела Маринка. Отец поплотнее завязал на ней шарф.
Они стояли на вершине, сопротивляясь ветру, валившему их, и смотрели вперед. Видно отсюда было далеко: сзади — широкая Чаячья губа с игрушечным военным городком у подножия сопки и причалами — пирсами для боевых кораблей, справа — узкое горло губы, а зато впереди до края неба колыхалось большое-пребольшое море. Налетал ветер, и по морю пробегали зыбкие полосы. Надвигались, закрывая небо, грязно-черные, опухшие тучи, и море из синего превращалось в зеленовато-серое, неприветливое.
У него не было конца. Оно вливалось в небо, и тоненькая черта горизонта иногда размывалась, и тогда казалось, что море везде, даже над головой. — А где полюс? — спросила Маринка, дуя в варежку.
Отец внимательно посмотрел на нее.
— Вон там. — Он показал рукой наискосок. — А вон там Америка, видишь? — Отцова рука поплыла правей.
— Вижу.
— А что ты видишь, интересно?
— Мерику.
Он засмеялся и поглубже, на самые уши, натянул Маринке вязаную шапочку. Ударил ветер, и он едва успел схватить за козырек чуть не улетевшую фуражку. Надвинул ее на самые глаза, поднял воротник шинели и сказал:
— Да я тебя совсем заморожу.
Он быстро сел на валун, распахнул шинель, посадил в нее Маринку, застегнул шинель на крючки. Из нее, точно из норки, выглядывала голова в синей шапочке. Под шинелью было очень тесно, мешали руки, и Маринка для большего удобства обняла отца. От него исходило такое тепло, словно он был печкой, в которую засыпали ведро каменного угля.
И можно было не вставать: все вокруг было видно очень далеко.
Так они сидели с полчаса, смотрели на море, и никакой ветер не был страшен Маринке. Она узнала, что в годы войны на этой сопке находился сильный маяк, он показывал нашим кораблям дорогу в гавань, и сопку с тех пор прозвали Маячной. И еще отец рассказал ей, трогая истрескавшийся от ветра, дождей, солнца и холода, но все еще твердый, как |железо, гранит, что вот здесь кончается наша земля, и дальше тянется все вода, вода и вода, и через тысячи морских миль начинается совсем другой материк. Вот где они живут — на самом краю света…
Маринка поудобней подобрала ноги, вздохнула:
— Материк…
Вдруг она встрепенулась, высунула из-под шинели — руку и показала:
— Гляди… Гляди!
Три черточки с тонкими змейками дыма двигались у горизонта. Потом ветер донес слабые звуки выстрелов.
— Корабли, — 'сказал отец, — эсминцы. Молодцы, хорошо идут!
— А зачем они там ходят? Отец убрал ее руку внутрь, получше запахнул шинель,
И Маринка снова очутилась как в берлоге.
— На учении они. Понимаешь, ребята ходят в школу учиться правильно писать и решать задачки, а матросы тоже должны учиться метко стрелять из пушек, пускать торпеды и не бояться никакого шторма.
— И твой корабль тоже уходит учиться? — Маринка шевельнулась под шинелью.
— И мой.
— А он лодка или корабль?
— Он корабль, Маринка, и очень грозный корабль, только небольшой и узкий, и его издавна прозвали подводной лодкой.
