— Оксэ!.. — обрадовался Кристеп; он всегда говорит «оксэ», когда чему-нибудь удивляется или чем-нибудь доволен. — Хорошо ты придумал! Пиши упражнение, а мне в задаче только одно действие осталось. И порядок!..
Как же это я раньше не догадался?! Задачник и тетрадку, что в клетку, сразу в сторону, открыл тетрадь в линейку для домашних заданий по русскому языку. Так только перо у меня заскрипело!
Вот в тетрадках всё написано, и можно уложить их в сумку.
Мы с Кристепом надели шапки и пошли на улицу.
Здесь так: осенью, если стоишь на месте и солнце хоть немного пригревает, чувствуешь его тепло. А побежишь или быстро пойдёшь, то сперва мёрзнешь. Это потому, что воздух очень холодный, хотя ещё только начало октября.
Пришлось вернуться домой за телогрейкой. Мама сшила мне её на первое время. Зимнего-то пальто у меня нет — я из старого вырос. Но скоро в магазин должны привезти, тогда и купим. У нас в Ыйылы больше денег, чем было в Москве. Это потому, что в институте мама получала стипендию, а в больнице — зарплату.
Кристеп тоже замёрз в своей чёрной косоворотке, и мы побежали наперегонки к его дому через всю площадь по сухой жёсткой траве. Она громко шуршала под ногами.
У зелёных ворот огромный чёрный пёс с белым кольцом вокруг носа бросился навстречу и залаял на меня.
Кристеп на него прикрикнул, ухватил его за ошейник. Пёс продолжал лаять и одновременно вилять хвостом.
Но мне некогда было особенно его рассматривать; я поскорей проскочил во двор и забежал в сени — там остановился.
Кристеп меня догнал.
— Сольджут какая собака, знаешь? — сказал он. — Ещё один раз приходи — он запомнит, будет знать, что ты мой догор… Мой друг. Садись тогда на него, за уши его таскай — он тебе зубов не покажет.
Я подумал, что верхом на Сольджута не сяду и таскать его за уши не стану даже тогда, когда мы с ним очень хорошо будем знать друг друга.
В просторной комнате с бревенчатыми стенами отец Кристепа сидел у стола и набивал патроны: перед ним был целый ворох металлических гильз, желтоватых и красноватых.
— Папа, мы хотим помогать, можно?.. — осторожно спросил Кристеп и подмигнул мне.
Отец обернулся.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Здравствуй, товарищ Кристепа. Хотите помогать? А уроки готовили?
— Оксэ! Арифметика была трудная — решили арифметику. Упражнение по русскому сделали… Теперь мы свободные. Можно помогать будем?
— Помогайте, когда так, — разрешил он.
Разрешить-то разрешил, а вот мне патроны никогда не приходилось набивать, и я смотрел, что станет делать Кристеп.
— Гиль-за… Есть гильза! — говорил он и ставил перед собой пустую трубочку отверстием вверх. — По-рох!.. — и насыпал в неё две мерки пороху.
Мерка величиной с напёрсток. Пальцы у него стали чёрные, жирные, словно вымазанные сажей.
Порох в гильзе он заткнул войлочным пыжом и схватил палочку — на конце она была обита красной медью. Этой палочкой он плотно-плотно утрамбовал пыж, даже язык от усердия высунул. Потом насыпал такую же мерку мелкой дроби.
— Пыж!.. — скомандовал он сам себе и взял маленький войлочный кружочек, затолкал его в гильзу. — Бах! Есть белка. Бах! Ещё белка есть. Сколько патронов — столько белок. Вот так!
— А ты, парень, почему стоишь? — спросил меня его отец. — Тоже помогай…
— Я не умею, — ответил я. — У меня никогда раньше не было в Москве знакомых охотников, ни одного.
— Однако, ничего… Здесь твой отец возьмёт ружьё. У нас каждый будет охотник, кто приезжает. Потому, какой хочешь зверь есть, птица есть… Тебя Женя зовут. Кристеп говорил… Евгений? По-нашему, выходит — Ыйген. А меня — Гермогенов Спиридон Иннокентьевич.
— Ыйген? Наверно, так, — сказал я. — Только отца у меня нет. Мы вдвоём с мамой: она и я…
Спиридон Иннокентьевич ничего мне не ответил. Он немного помолчал и повернулся к Кристепу.
— Кристеп! Я смотрю, ты сам набиваешь патроны, а почему товарищу не показываешь? Вот смотри, Ыйген. Учись хорошо набивать, а я из тайги вернусь, все вместе пойдём на озёра весновать.
— Это как — весновать?
— Не знаешь — скажу… Весной дикие утки, гуси, казарки — они все к своим гнездовьям летят, на север, домой. Летят, летят — отдыхать надо. Тогда садятся, где вода есть: на озёра, на протоки. Охотники на берегу делают скрадку из веток или из камыша. Прячутся там, ждут… Рядом птица садится — стреляют. Вот это — весновать.
— Бывает, три утки, четыре утки с одного выстрела они берут, — вставил своё слово Кристеп.
Спиридон Иннокентьевич стал учить меня.
Я смотрел, запоминал: порох и дробь плотней, плотней забивать войлочными и бумажными пыжами, чтобы дробь не перекатывалась в гильзе. Иначе при выстреле патрон может разорваться в ружейном стволе… И я давил, давил изо всех сил. Набил первый патрон, и отец Кристепа поднёс его к уху и потряс, сильно потряс. Но ничего не было слышно — я постарался.
Он удивился и похвалил меня:
— Оксэ! Ты молодец. Хорошо учился, быстро. Теперь у тебя пойдёт.
Ну и пошло у меня — один за одним… Все вместе мы наполнили два патронташа: ни одного свободного гнезда не осталось. И на скамейке, рядком, стояло штук тридцать готовых, не меньше, а мы всё не могли оторваться от стола. Пусть побольше будет, чтобы не терять в тайге времени.
— Хорошо, хорошо, — приговаривал Спиридон Иннокентьевич и сам тоже продолжал набивать, быстрее, чем мы с Кристепом вдвоём. — У меня помощники молодцы. Такие патроны на белку идут. Как только сниму белку с дерева, добрым словом вспомню тебя, Кристеп, и тебя, Ыйген.
Мы и не заметили, как настала пора собираться в школу. Нам к двум часам нужно. Здесь два часа, а в Москве только восемь утра. И там ребята торопятся в школу, но в первую смену.
Я сказал, что иду домой: мама оставляет мне обед в духовке и сердится, если видит, что я его не трогал.
Спиридон Иннокентьевич меня не отпустил:
— Ыйген, подожди! Маме скажешь: с Кристепом обедал. Уха сегодня у нас.
Я согласился не сразу, и Кристеп забрал мою шапку, телогрейку и спрятал где-то в сенях. А туда я не мог один выйти — там Сольджут… Пока Кристеп всё это прятал, мне Спиридон Иннокентьевич объяснял, что у якутов такой закон: если тебе предлагают кусок хлеба и кусок мяса, то нельзя отказываться. Откажешься — большая обида для хозяев.
— А от ухи тоже нельзя отказываться? — спросил я. — Тоже обида?
— От ухи тоже нельзя.
Я остался. Я ведь ничего не знал про этот закон, а мне вовсе не хотелось, чтобы Кристеп и его отец обиделись на меня.
Спиридон Иннокентьевич большим черпаком наливал уху в раскрашенные деревянные миски.
С первой же ложки я понял, как это вкусно! Уха была прозрачная, золотая по цвету. И хотя миску налили до краёв, на дне и по бокам виднелись красные цветы, похожие на розы. А рыбье мясо белое и такое нежное, что положишь кусок в рот — и сам не заметишь, как его проглотишь. И костей мало, и все они крупные, в зубах не застревают. Такая рыба очень даже мне нравится, и хорошо, что я не ушёл домой, а остался обедать.
Мы с Кристепом сидели за столом, а Сольджут под дверью царапался и повизгивал по-щенячьи — очень просился в комнату… Кристеп пустил его, и он первым делом подошёл ко мне и принялся обнюхивать мои ноги.
— Ты не бойся Сольджута, Ыйген, — сказал Спиридон Иннокентьевич. — Однако, при нас не тронет никогда. Возьми кусок хлеба, Ыйген, и дай ему.
Я взял горбушку — ту, что побольше, — и поднёс Сольджуту к носу, чтобы не думали, будто я боюсь. Он понюхал, облизнулся длинным розовым языком, но тут же отвернул голову и посмотрел на хозяина. Очень хотелось Сольджуту попробовать свежего домашнего хлеба.
— Можно, Сольджут, хватай, хватай, — кивнул ему Спиридон Иннокентьевич.
Пёс только один раз щёлкнул зубами, и горбушки как не бывало!
Старший хозяин погладил его по загривку, потрепал за ушами:
— Надёжный в тайге, надёжный Сольджут товарищ… Сольджут по-русски… как сказать, не знаю… Как, Кристеп?
— Тот, кто по следу находит, называется «сольджут», — отозвался Кристеп.
— Вот верно… Находит по следу… Мы с ним медведя брали матёрого, поднимали зимой из берлоги. Рысь, однако, встречалась много раз. Он страха не знает, он всегда выручит. Надо будет — и в пожар кинется. Кристеп помнит, наверно: совсем маленького принёс я Сольджута домой; глаза у него недавно открылись — ещё мутные были. Когда принёс, он только молоко лакал, а вкус мяса, вкус хлеба не понимал. Так лучше: малыша когда берёшь, сам его воспитываешь, он хорошо учится промыслу.
Спиридон Иннокентьевич говорил, а Сольджут понимал, что это его хвалят. Он ёрзал по полу, вилял своим крючковатым хвостом, скалился — улыбался. Снова подошёл ко мне, уселся на задние лапы и облизнулся. Сейчас он казался меньше, чем когда лаял на меня у ворот, не хотел пускать.
