— Юлек с девицей! Юлек с девицей!
В окне второго этажа показалась старуха Лепишевская. Я почувствовал, что краснею. И рассердился.
— Заткнись, сопляк, — крикнул я, — не то запру в сарай! И Ясь отвязался. Слез с забора и удрал.
— Тебя зовут Юлек? — спросила Эльжбета.
— Не Юлек, а Юрек. Этот карапуз не выговаривает «р». Привет! — Я повернулся и пошел к дому.
Мама уже запаковала вещи и бесцельно слонялась из угла в угол. Два больших, набитых до отказа чемодана стояли у стены в кухне. Отец сидел за столом и чинил свои часы. Он всегда что-нибудь чинит, чаще всего то, что не ломалось. Не радио, так часы, не часы, так утюг или что-нибудь еще…
Я стал в дверях и выпалил одним духом, чтоб ни о чем не спрашивали:
— Семена купил. Холева сказал, может быть, сегодня зайдет. Рыжего у Дерды нет, я упал и поцарапал руку!
По-моему, все это их нисколько не взволновало. Оба промолчали. И мне в голову пришла странная мысль: им не до меня, я помешал разговору… Весь вечер потом был тревожный и молчаливый. Мне надоело это, и я раньше обычного сказал, что иду спать. Так получилось, наверное, из-за этой проклятой жары…
Я проснулся с мыслью, что сегодня воскресенье.
Правда, это не имело значения: каникулы есть каникулы, но все-таки чувствуешь себя по-дурацки, если рано проснешься в воскресенье. Отец еще спал. Он провожал маму ночью на очень поздний поезд и вернулся, наверно, только к утру.
Во дворе хозяйничала Лепишевская. Засыпая цыплятам корм, она скликала их, как бывалая наседка. Это ее «цып-цып-цып» слышно было, по-моему, на рыночной площади.
У сараев сидел на чурбаке, на котором рубили дрова, наш нижний сосед и начищал свою огромную трубу. Он был в парадном мундире горняцкого оркестра с большим плюмажем из красных перьев на шапке. Из-за этих перьев все мальчишки у нас мечтали играть в оркестре. Я раньше тоже хотел, да раздумал.
— Добрый день, пан Лях! — сказал я нарочно погромче и поглядел на Лепишевскую, чтоб та почувствовала, что здороваются не с ней. Терпеть ее не могу, никто, впрочем, у нас эту бабу не любит.
— Юрек, нет у тебя мела? — спросил Лях.
Я подумал: может, кто нарисовал что-нибудь у него на двери, — и стал изо всех сил удивляться:
— У меня мел? Откуда?..
И тут же пожалел: Лях объяснил, что чистить трубу лучше всего мелом и что у них в парке сегодня концерт.
— Схожу к приятелю, — сказал я. — если у него есть, я принесу! И направился к дому, где жил Толстый. Свистнул. Уже не первый год у нас условный сигнал — обрывок мелодии из какого-нибудь фильма. Засвистел еще раз, но окна квартиры были закрыты, никто не отозвался.
Из дома выкатился вдруг Збышек Малецкий и стал на крыльце:
— Будет, не трудись…
— Ты что, оттуда? Проблема показал на окна:
— Не видишь, закрыты? Везет, я тебе скажу, Толстому! Собачья жизнь…
— Опять его папаша буянит? — вырвалось у меня. — С самого утра?
— Какое буянит! Пьяный в стельку, лыка не вяжет… Но Толстый все равно не выйдет. Сказал, не может: мать пошла в костел. Придется ему посидеть, покараулить папашу…
— Жаль, — говорю, — думал, сбегаем вместе на пруд…
Збышек глянул на меня с презрением и скривился, точно я сморозил глупость.
— На пруд? Я придумал кое-что поинтересней. Толстый тебе не говорил? Он хотел приготовить сегодня веревку…
— Зачем это вам веревка?
— Устроим экспедицию в грот, знаешь, в парке, где водопад. Проблема, а? Пойдешь с нами?
Збышек никогда не говорил «мысль» — всегда «проблема». Было у него несколько любимых словечек. Но с гротом это и в самом деле была мысль.
— Может, кое-что там найдем? Сокровища, а? — И Збышек разгорячился, принялся размахивать у меня под носом руками: — Представляешь? Я не говорю, обязательно сундук с золотом, но, может, сокровище в историческом смысле, а?.. Например, доспехи! Или… Или ружье повстанцев 1863 года. Ну?
Я поморщился:
— Фантазируешь, Проблема. В наших местах в 1863 году восстания не было…
— А ты откуда знаешь, что не было? У тебя по истории четыре с натяжкой! Да и не о восстании речь — о сокровищах. Я вычитал: наш грот соединяется с божеховским замком. И вся проблема в том…
— Как это соединяется? — спросил я. — Подземным ходом?
— Ну! Без веревки не обойтись…
Мы посмотрели в растерянности на окна Толстого. Помолчали. Збышек сказал:
— Да, пожалуй, не получится… Знаешь что? Будь у меня такой отец, как у Толстого, я бы…
— Ты бы?.. Что бы ты сделал? Что тут можно сделать вообще? Ничего…
— Так ведь…
— Заткнись! — вырвалось у меня. — «Я бы, я бы…» Не умничай. Что ты вообще знаешь? Теперь уж не страшно, Толстый теперь сильный, папаша его не тронет… А раньше ему доставалось! Ну и что? Даже когда был маленький, он и то не плакал. Мой отец говорит, у Толстого характер, он справится…
Злил меня этот Збышек. Точно с луны свалился. Семь классов проучились мы вместе, но я всегда считал: Толстый лучше. Почему так: один нравится тебе больше, другой меньше? С Толстым мы могли сидеть часами и словом не обмолвиться, а на следующий день так и рвались друг к другу. А Збышек то веселый и трещит без умолку, как радио, а то вдруг надуется. Вот и теперь — физиономия у него такая, будто возвращается с похорон. «Наверно, обиделся!» — подумал я и решил его раззадорить. Мы шли вразвалку от дома, где жил Толстый, один — краем тротуара, другой — срединой, будто мы и не вместе.
— Ты, Проблема, пил когда-нибудь водку?
Збышек даже остановился. Посмотрел на меня, как на занятную зверюшку, и пошел себе дальше. А меня разбирал смех.
— Теперь, я думаю, начнешь скоро пить, — говорю я всерьез. — И женишься, наверно. Толстый сказал, ты влюбился. Кажется, ты даже фотографию ему показывал…
Я попал в цель. Толстый о фотографии, само собой, не обмолвился, но у меня чутье. Збышек поколебался немного, потом махнул рукой.
— Чего там… Я пошутил. Показывал фотографию сестры…
— Это хорошо, что у тебя фотография! А я-то думал, Проблема, ты пойдешь по духовной части и у нас будет знакомый епископ!
Збышек улыбнулся. Похоронное настроение у него пропало. Он пустился в объяснения:
— Она двоюродная сестра! Ведь это настоящая сестра! Честное слово!
Я понимаю, что настоящая, а не игрушечная. Покажи, не стесняйся!
Долго упрашивать не пришлось. Он сунул руку в карман, вынул записную книжку и достал оттуда фотографию.
— Красивая, да?
Обыкновенный снимок для удостоверения. Сам не знаю почему, но я не очень удивился, узнав Эльжбету. Была она здесь какая-то серьезная и, пожалуй, еще красивее, чем тогда с велосипедом. Я тут же сунул Збышеку фотографию, мне показалось, что я слишком долго ее рассматриваю.
— Ничего особенного… — сказал я.
Но охота потешаться над Збышеком у меня пропала. А тот все не мог остановиться.
— Понимаешь, она приехала к нам на все каникулы. Девчонка своя в доску. Проблем с ней никаких: или в пруду купается, или на велосипеде гоняет. Велосипед ей почтой прислали. Говорю, классно на велосипеде ездит…
«Классно, — подумал я про себя. — У меня еще сегодня локоть болит от этой классной езды!» Но ничего не сказал, да и зачем?
Збышеку стало, наверно, обидно, что я не расспрашиваю. Он поглядел на меня искоса и говорит:
— А Толстому я про нее малость приврал, а то все спрашивает да спрашивает, кто такая…
— Здорово, значит, приврал, раз Толстый поверил! — буркнул я в ответ.
Некоторое время мы шли молча. Возле моста нам попался мороженщик, его тележку облепила детвора.
— Угостишь, Збышек? Но тот покрутил головой:
— У меня ни гроша. Все потратил на фонарик. На эту экспедицию в грот…
— Ну, мне пора домой, — решил я наконец. Вспомнил, что Лях сидит с трубой во дворе и дожидается. — Проблема, нет у тебя случайно с собой мела?
Збышек вывернул карманы и нашел целых два куска. Понять не могу, зачем он вечно носит в карманах всякую дребедень: гвозди, веревочки, отвертку…
— Тебя только за смертью посылать! — сердито ворчал Лях, пока я растирал ему мел. — Там уж, наверно, концерт начинают.
— Не стоит волноваться, — стал я успокаивать старикана. — Без вас не начнут. Кто им басовую партию исполнит?
Неудачное было воскресенье. Все не ладилось с утра. Отец на меня накричал, что я полдня шатаюсь без завтрака неведомо где, локоть так разболелся, что пришлось сделать компресс, у бабушки за обедом я разбил тарелку. За что не примешься, все не клеится. Целый день я проскучал. Идти к Збышеку не хотелось, идти к Толстому — незачем. Раз Толстый не появляется, значит, не может. Вечером я отправился в парк.
В беседке играл оркестр, уже не тот, не старика Ляха, а другой, поменьше, для танцев. Рядом с беседкой на дощатом помосте танцевали пары. Кто не танцевал, тот глазел. Стемнело, по аллейкам бродили гуляющие. Пыльно, толчея. Каждое погожее воскресенье весь Божехов собирается в парке, впрочем, и парк не маленький тянется вдоль реки, наверно, с километр. Зачем это я притащился сюда? Сам не знаю.
