Вернувшись домой, я первым делом должна была написать Арильду и Розильде. Я не хотела, чтобы они приняли мой отъезд на свой счет. Подать весточку следовало и Каролине, моей «сестре». Она утверждала, что у нас с нею общий отец. Бывали моменты, когда мне самой хотелось, чтобы это было так, но сейчас я чувствовала необходимость отдохнуть от Каролины. До чего же искусно она лицедействовала! Ни одна душа в замке не разгадала ее игры. Никто не воспринимал ее иначе, как красивого юношу, в которого Розильда была влюблена, и к которому Арильд испытывал сильнейшую привязанность. Для Каролины-то это было развлечением. Но не для меня. Хорошо, что теперь все позади!
Однако с письмами все вышло не так просто, как я полагала. Мне казалось, я точно знаю, что хочу сказать, но когда взялась за перо, меня словно околдовали. Письмо Каролине не получалось совсем. Я подозревала, что она расценивает мое исчезновение как предательство. И, что бы я ни написала, это будет выглядеть так, будто я оправдываюсь.
В последние дни до моего отъезда нам стало сложней находить общий язык. Я критиковала ее за отношение к Арильду и Розильде. Их дружба, на мой взгляд, превратилась в жалкое подобие оной. Все началось как легкая романтическая игра, а теперь – не слишком ли много выспренности, витания в облаках? В особенности дружба с Арильдом, ставшая чересчур восторженной. Когда я сказала об этом Каролине, она тут же обвинила меня в ревности. Так что вряд ли играло какую-то роль, что именно я ей напишу.
С Арильдом и Розильдой было не легче. Как могла я быть откровенной с ними – теперь, когда я знала?.. Что бы они подумали? Розильда, которая считала себя виновной в том, что ее мать покончила с собой, и переживала это так сильно, что потеряла дар речи! А мать-то ее не желает, чтобы дети об этом знали! Но я-то об этом узнала! Следовательно, что бы я ни написала Розильде, это будет сплошной ложью. То же самое и с Арильдом. Если быть откровенной с ним – придется разоблачить не только его мать, но и Каролину. Ведь именно к ней он прикипел всем сердцем… Нет, никому из них я не могла написать и при этом не мучиться угрызениями совести.
Вместо этого я написала формально-вежливое письмо Вере Торсон [3], в котором объясняла свой отъезд внезапно нахлынувшей тоской по дому. И тем, что я неважно себя чувствовала и не хотела разболеться в замке. А внезапно я уехала потому, что не люблю прощаться. Что, в общем, было чистой правдой. Я всегда терпеть не могла всякие проводы и расставания.
В конце письма я попросила Веру передать от меня привет всем-всем. Вот так, не называя имен. Моего «брата Карла» мне не хотелось упоминать. Возможно, это их удивит, по тут уж ничего не поделаешь.
Я не ждала ответа на свое письмо – никто и не ответил.
И все же Каролина оказала на меня гораздо большее влияние, чем я думала. Я то и дело замечала в себе такие черты, о которых раньше и не подозревала, – скорее, они были свойственны Каролине.
Например, я всегда считала себя натурой постоянной, а теперь вдруг обнаружила в себе переменчивость, о которой даже не догадывалась.
Лучшей подруги у меня не было никогда, но с несколькими одноклассницами я общалась довольно близко. Когда Каролина вошла в мою жизнь, у меня почти не осталось времени ни для кого другого. Теперь, когда ее не было, я попыталась вернуться к своим подружкам. Они ничего не имели против. Но оказалось, совсем не просто снова вдохнуть жизнь в нашу дружбу, и подруги в этом были не виноваты. Они старались, как могли. Это я постоянно сравнивала их с Каролиной, и сравнение было не в их пользу! Если бы тогда мне кто-нибудь сказал об этом, я бы, наверное, рассердилась. Я не желала признавать, насколько сильно к ней привязана. Просто рядом с Каролиной все казались такими обыкновенными и скучными… Поэтому я перестала думать о подругах и переключилась на учителей.
У нас появился новый учитель немецкого – молодой и довольно симпатичный. Многие мои одноклассницы в него влюбились. Я было тоже решила влюбиться, но потом вдруг заметила, что голос у него какой-то дурацкий. Вот так все и кончилось, не успев начаться. Взамен я начала вздыхать по учителю рисования, которым никто не интересовался. Он носил бархатный берет, и было в нем что-то загадочное.
Вздыхать приходилось на расстоянии: в нашем классе он не преподавал. Поэтому не успел наскучить мне слишком быстро, и моя любовь продлилась несколько недель. Но затем мне стало все сложней поддерживать в себе этот пыл, и он постепенно угас. Когда все закончилось, я не почувствовала ни малейшего сожаления.
Тем временем было решено, что к весне я пройду конфирмацию. К обряду нас готовил учитель катехизиса, но в него я не могла влюбиться. Он был слишком старым…
Уроки катехизиса начались уже осенью, и мы стали заниматься вместе с параллельным классом. В нем училась девочка чуть старше меня, на которую я давно обратила внимание. Звали ее Ингеборг.
Еще год назад я и мечтать не могла о том, чтобы познакомиться с такой девушкой, как Ингеборг. Я бы ни за что не осмелилась на это. Она, великолепная яркая бабочка, – и я, маленькая серая мушка.
Ингеборг была, что называется, «мыслящей» личностью. К тому же красавица. Нежная кожа, лучистые глаза, копна вьющихся золотистых волос… Она была выше и физически крепче меня, но, несмотря на это, производила впечатление существа едва ли не воздушного. Остальные рядом с ней казались неуклюжими и грубыми.
Ее внешнюю красоту видели все, и восхищаться мог каждый, но вскоре я обнаружила, что ее внутренний мир был еще прекрасней. Ингеборг – единственный человек, чью душу я действительно смогла увидеть. Звучит высокопарно, но это правда. Ингеборг не боялась быть искренней во всем, что делала.
В школе об Ингеборг знали немного, разве только то, что она жила у каких-то родственников. Вообще она приехала к нам из других краев, откуда-то с севера. Ее родители владели большой усадьбой и считались людьми состоятельными. Ингеборг была поздним ребенком. Старшие дети давно стали взрослыми, а родители состарились. О них она всегда говорила с большим почтением и считала чуть ли не святыми.
Мы подружились. Первый шаг сделала Ингеборг. Она обнаружила, что у нас схожий «образ мыслей», а также одинаковые «высокие идеалы». Я бы наверняка понравилась ее родителям – так считала она.
Голос у нее был чистый и звонкий, просто ангельский. Я не понимала, что она нашла во мне, и поначалу держалась довольно скованно. Ингеборг казалась мне «птицей высокого полета», и я не знала, как вести себя в ее обществе. В ней все было так красиво и благородно, что я терялась. А иногда находила ее слишком уж серьезной и начинала сомневаться: а не притворство ли это?
Но тут я, конечно, ошибалась. Напротив, она была удивительно искренней, и серьезность в ней сочеталась с юмором. Чем бы она ни занималась, это шло из самого сердца. Все сомнения исчезали, стоило ей взять скрипку. Ингеборг была еще и очень музыкальной. Не передать, какое волнение вызывала во мне ее игра!
Еще я помню одно сочинение, которое она дала мне прочесть, – речь в нем шла о тех местах, где она родилась. Написано было, в общем, незатейливо, но каждая строчка буквально дышала любовью. Конечно, это может показаться преувеличением, когда говоришь на такую прозаическую тему: маленькая девочка едет со своими родителями изучать окрестную флору. Но как чувствовалось, до чего она дорожит каждой минутой того путешествия!.. В этом сочинении была видна вся цельность се натуры. Я поняла: она никогда меня не обманет.
Другими словами, Ингеборг представляла собой прямую противоположность Каролине.
Она была истинно и глубоко религиозна. Конфирмация была для нее важным событием. Я же, если честно, относилась к этому не слишком серьезно. Дома мы никогда не говорили о религии, и в общем, я могу сказать, что происхожу из неверующей семьи. Когда мы были маленькими, мама читала с нами вечернюю молитву, а позже следила, чтобы мы продолжали делать это сами, но, скорее, просто потому, что «так положено», как она выражалась. Вот и конфирмация – потому, что так положено.
– Для чего положено? – спросила я однажды.
– Для воспитания, конечно, – ответила она. Поэтому, когда мы начали изучать катехизис, мне и в голову не приходило, что в этом может заключаться какой-то больший смысл, помимо того, что просто «так положено». Но, увидев, с какой серьезностью относится к занятиям Ингеборг, я пришла к другому мнению.
Уроки пробуждали в ней совесть, и так чуткую от природы; она подвергала себя беспощадному самоанализу и обнаруживала столько недостойного, что теперь практически все, что бы она ни делала, представлялось ей греховным. Или «нечистым», как она говорила. Мне показалось, что это зашло слишком далеко, и я пыталась с ней спорить, но вышло наоборот – она переубедила меня.
Она помогла мне понять, как бездумно жила я до сих пор, не замечая страданий, которыми полон мир. Мои родители в своей любви ограждали меня от этого знания. Я жила беззаботно, в то время как миллионы людей на земле испытывали жестокие лишения, умирали от голода или убивали друг друга в борьбе за пропитание.
