— Почему же я русский? — спросил Максим, просматривая генеалогическое древо и вновь удивляясь тому, что даже прабабушка, обозначенная украинкой, родилась в белорусском Гродно.
— Не знаю, — мама пожала плечами. — Наверное, вся эта мешанина и делает тебя русским.
Максим не понимал этого.
Семья у него была большой, но собиралась вместе только на Новый год, в квартире Виктора Степановича. Собираться чаще им мешало расстояние. Почти все жили в разных городах. Даже бабушка, Дулма Баировна, жила отдельно от дедушки, в Улан-Удэ. Их младшая дочь — тётя Таня — и вовсе женилась на французе и переехала в далёкий городок с аппетитным названием Ла-Сен-сюр-Мер.
— Не женилась, а вышла замуж, — всякий раз поправлял Максима его дедушка.
Этот Новый год Максим ждал с особенным волнением: к ним в гости собиралась тётя Ай-кыс. Можно будет похвастать перед друзьями — показать им паспорт тёти, чтобы они, наконец, поверили рассказам о её полном имени: «Ооржак Ай-кыс Алдын-ооловна».
— Она тоже русская? — не унимался Максим.
— Откуда я знаю, — устало отмахивалась мама.
Потом добавляла:
— Русская, русская. Все мы давно русские.
Новый год проходил спокойно. На три дня Дамбаевы и Савельевы забывали о ругани, которая была ещё одной причиной того, что семья не собиралась чаще. Даже на расстоянии все были недовольны друг другом, и любая встреча, кроме новогодней, заканчивалась размолвкой.
В канун праздника дедушка поругался с мамой — узнал, что Максима, заболевшего воспалением лёгких, не положили в больницу. Вместо этого пригласили тибетского врача. Ирина Викторовна полностью доверила ему лечение. Дедушку возмутила сама личность доктора, но чтобы объяснить это, придётся заглянуть в те годы, когда Максим был ещё маленьким.
В последние десять лет у его мамы было три мужа. В официальный брак она не вступала, но отчего-то называла их именно мужьями. Первого Максим помнил смутно. Из маминых слов знал только, что они жили бедно.
Мама и её первый муж собирали черемшу, плели корзинки и туески[3], лепили из глины нерпят и продавали всё это на вокзале. Заработка едва хватало на еду. В садик Максима отводили длинным, кружным путём — отправившись напрямик, они бы неизбежно попали на рынок, а там Максим канючил сметану. Денег на сметану не было.
Ирина Викторовна хотела жить самостоятельно, и помощи ни у кого не просила. Однако, расставшись с первым мужем, всё же переехала к родителям. Дедушка тогда жил с бабушкой и младшей дочерью. Дулму Баировну поразило то, что по ночам Максим пробирался на кухню — таскал сухари из сухарницы, прятал их себе под подушку, а потом тихонько грыз. Его кровать всегда была полна крошек. Бабушка объясняла ему, что он может есть сухари когда захочет, может даже окунать их в сметану. Максим так и делал, но всё равно держал небольшой запас под подушкой.
Следующим мужем был Слава. Максим с мамой переехали к нему в центр Иркутска — там он снимал комнату в деревянном доме. Комната была до потолка уставлена стопками книг. Шкафов в ней не было, одежду складывали в картонные коробки «Premium bananas».
Слава увлёк Ирину Викторовну буддизмом. В комнате курились благовония, звучали мантры[4] и горловые песни Славиных друзей. Максим пытался им подражать, но, по словам мамы, у него получалось что-то похожее на гневные хрипы толстого суслика. Здесь же, в комнате, останавливались ла́мы — «учителя» из Индии, Бутана и Непала. Они были молодыми, но о них заботились как о почтенных старцах: уложив на матрас, окружали фруктами, окуривали чабрецом, по первому слову несли чай с молоком и сладости. Мама массировала им ступни и просила Максима не шуметь — учителям нужно было отдохнуть перед лекцией.
Затем начались выезды на учения в Бурятию. Мама брала Максима с собой. Он был этому рад, потому что ученики несли ламам[5] подношения из пряников, халвы и цампы[6] — ячменных шариков. Сами ламы всё это съесть не могли, и детям разрешалось забрать часть подношений себе.
Максим зачарованно следил за тем, как мама вместе с другими учениками простирается перед ламой, как повязывает на голову красную повязку и, сидя по-турецки, неспешно раскачивается в ритме таинственных бормотаний.
Мама не объяснила, почему рассталась со Славой. Просто сказала Максиму, что нужно собрать игрушки и готовиться к очередному переезду. Они опять вернулись к дедушке, который был рад этому расставанию. К тому времени Виктор Степанович жил один. Его раздражали словечки, которые Максим перенял от Славы. Дед всякий раз вздрагивал, услышав от внука «хужее», «иначе» с ударением на первый слог, «япона мать» или «лютое адище». Максиму нравилась реакция дедушки и он старался почаще «выражаться» в его присутствии. Вскоре пришлось от этого отказаться. Единственным словечком от Славы осталось бурятское «хамааугуй», означавшее «мне всё равно». Виктор Степанович считал, что говорить так неприлично, но молчал, так как сам порой говорил по-бурятски «Садхалан, баярла», то есть «Спасибо, я наелся». Как настоящий бурят, похлопывал себя по животу и этим веселил окружающих. Бабушка, потихоньку от него, говорила внуку, что настоящее «спасибо» по-бурятски — это отрыжка:
— Чем громче, тем лучше!
Третьим отчимом Максима стал Никита — эмчи-лама, то есть доктор тибетской медицины. Он окончил сельский университет Даши Чойнхорлин[7] и с тех пор занимался исключительно врачеванием. Максим с мамой переехали к нему в Улан-Удэ.
Возвратившись из школы, Максим следил за тем, как отчим принимает посетителей. Никита прикладывал к их запястью три пальца, слушал пульс и так определял, чем они больны. Если болезнь пряталась и не желала говорить о себе в биении сердца, Никита отправлял посетителя в городскую больницу — за рентгеном или анализом крови. Поставив диагноз, назначал травное лечение. В праздничные дни он по лунному календарю высчитывал, каким цветом делать обереги «хий морины» — буддийские флажки с изображением коня.
По всей квартире эмчи-ламы были развешаны сохнущие травы, свиные жёлчные пузыри, коровьи жилы и оленьи рога. Максим затаённо ходил под ними, представляя, что попал в пещеру горного тролля. Всюду стояли баночки с порошками, орехами и самодельными пилюлями. В больших канистрах хранились растения, названия которых старательно вычитывал Максим — надеялся найти среди них волшебные. В морозильнике, в одной камере с пельменями, неизменно лежал поднос с вымороженной свиной кровью, больше похожей на взрыхлённую почву.
Летом и осенью эмчи-лама на осликах уезжал в Баргузинскую[8] долину собирать травы и коренья. Брал с собой Максима, если тому не мешали школьные занятия. Мама оставалась в Улан-Удэ, работала продавщицей в промтоварном магазине.
Ночёвки под открытым небом в холмистой степи нравились Максиму, несмотря на то, что Никита за любую провинность порол его крапивой. Порол сильно, но без страсти. Максим плакал тихо, без криков.
Они с Никитой жили в домике возле Цугольского дацана[9]. Приезжие хувараки[10] и местные ламы собирались у них по вечерам. В сумраке свечей громко молились, били в медные чаши, бренчали колокольчиками, разбрызгивали по стенам водку и разбрасывали щепотки риса — так делали подношения духам. Максим лежал в углу на кушетке и наблюдал за происходящим сквозь дымку благовоний. Боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимание духов. Представлял, что они сейчас пасутся под стеной, собирают крупу, обломки печенья и над чем-то злобно хихикают.
Когда молитвы становились особенно громкими, когда Никита в хмельном беспамятстве начинал мотать головой, дёргать руками, Максим убегал из дома. Прятался в сарае. Знал, что в таком состоянии эмчи-лама может выпороть его ремнём или линейкой. Они были хуже крапивы. В сарае было холодно, но Максим проводил там всю ночь. Прижимался к берёзовой поленнице, укрывался куском брезента. Представлял, что лежит в подземной каморке, куда не добраться ни человеку, ни дикому зверю.
Рассказы о порке и ночёвках в сарае ужаснули маму. Максим говорил о них с воодушевлением и удивился, заметив, что мама плачет. Через неделю они вернулись в Иркутск.
Несмотря ни на что, мама по-прежнему дружила с Никитой. Когда Максим заболел воспалением лёгких, она обратилась именно к нему. Это и возмутило дедушку. Максим глотал горькие настойки и слушал, как они ругаются в соседней комнате.
Первое время после возвращения из Улан-Удэ Ирина Викторовна с сыном жила у отца, в микрорайоне Солнечный. Устроившись администратором в приют, она с Максимом переехала в съёмную комнату на Лисихе. Но вскоре они опять вернулась в Солнечный — мама сошлась с новым мужчиной. Им стал Жигжит, отец Аюны.
