Лодка заметалась по беснующейся Куре.
— Держи прямо на перевоз, Аршак!
— Слушаю, княжна!
Оглушительный треск, точно водяной царь разбил в гневе свою грозную палицу о подводные камни Куры.
Это плот налетел на паром, разбил его вдребезги.
— Какое счастье, что мы успели!
Сердце пожилой женщины сжалось.
Не подоспей этот спасительный катер, она и ее Даня пошли бы на дно.
Болью зажглось сердце пожилой женщины. Что-то давит грудь, что-то душит…
Она хватается за бок, валится на корму…
— Маме худо! У нее сердечный припадок! — кричит Даня.
— Мама, мама! Голубушка! Не волнуйся! Опасности больше нет никакой.
Бледное, трепетное лицо склоняется над больной.
— Что делать? Что делать? — ломая руки, лепечет взволнованный голос.
И снова звучит гортанный, полный повелительных, не женственных ноток, властный приказ:
— Держи правее, Аршак! Амед, садись на весла за меня! Я помогу больной. Сандро, ты совсем выбился из сил, мой мальчик. И ты, Селим, тоже.
— Святая Нина, покровительница Грузии, помогает нам, «друг»!
— Я чувствую, у меня появились силы!
— Тогда соберите силы, друзья, и гребите вовсю. Берег в двух саженях только.
Стоп!
Катер ударяется с такой стремительностью, что находящийся в лодке рулевой падает на колени.
— Хвала светлым духам. Мы доехали, джаным-княжна![7]
— Берег! Берег!
Кто-то легкий и гибкий прыгает на уступ береговой скалы.
— Давайте руки. К переезду нельзя. Кура затопила самый переезд! Выходи первая, княжна.
— Нет, нет! Вынесем сперва больную! Зацепляй багром, Амед. Зацепляй багром…
Шум реки покрывает крики, она стонет и бесится в гневе об упущенных жертвах.
С трудом цепь лодки обвивает столетний ствол береговой чинары.
На скале копошатся люди, зажигая фонарь.
Лодку подкидывает и бьет о прибрежные камни.
— Бога ради, осторожнее! Больная в обмороке. Сандро, Селим и ты, мой добрый старина Михако, поручаю ее вам, друзья.
Гортанный, характерный кавказский говор и до странности чистая русская речь.
Одинокий фонарь перевоза, чудом не затушенный бурей, слабо мерцает. Другой на скале.
Бережно выносят больную на берег. Даня, глотая слезы, идет подле матери, согревая ее похолодевшую руку в своих руках.
У перевоза ждет коляска.
— Я приказала выехать на всякий случай, — отрывисто говорит тот же гортанный голос, обращаясь к Дане. — Положите туда больную.
И, повысив его до крика, бросает в темноту:
— Валентин! Ты здесь?
— Здесь, «друг», и со мною Павле!
— Подъезжайте ближе, сюда!
Из-за купы густо сросшихся чинар медленно выкатывается просторная коляска. За нею крошечный кабриолет.
Фонари, очевидно, потухли из-за ветра. Но нашелся потайной фонарик.
При свете этого фонаря больную осторожно укладывают на сиденье коляски. Незнакомка, бережно обняв ее, помещается подле.
— Садитесь! — говорит она Дане, стоящей у подножки экипажа.
— Но я не могу ехать с вами. Мне необходимо сейчас же туда, на концерт, — говорит она рвущимся от волнения голосом и, передохнув, продолжает: — у мамы обычный сердечный припадок. Это не в первый раз. Это пройдет. Ради Бога, не можете ли вы взять ее к себе на время, пока я не выполню своей обязанности. Потом я заеду за ней. Мы приезжие и остановились в духане на той стороне. Но туда немыслимо попасть теперь. Ночью я перевезу ее в гостиницу. Но пока вы оставите ее у себя, не правда ли?
Ручной фонарик мелькает на мгновенье перед бледным личиком и синими глазами.
— Боже мой! Да вы совсем ребенок! — восклицает гортанный голос, — как же отпустить вас одну так поздно?
Минута молчания, потом гортанный голос раздается опять:
— Будьте покойны, дитя. Я позабочусь о вашей матери. Поезжайте, если вам надо. Аршак проводит вас в кабриолете и привезет обратно ко мне, то есть к вашей матери. Я позабочусь о ней.
— Спасибо! Спасибо! Я не знаю, как благодарить вас! Я даже не могу различить в темноте вашего лица. А между тем вы спасли жизнь маме и мне! Кто вы? Дайте мне хоть взглянуть на вас! Как ваше имя?
— Я — друг! — звучит ласковый ответ. — Вы увидите меня скоро. Кончайте ваши дела. Аршак доставит вас ко мне. Жаль только, что вы так спешите. Вам бы надо переодеться, переменить обувь.
— Нет, нет! Я высохну по дороге. Я и так опоздала. Только не оставьте маму. Ради Бога, позаботьтесь о ней!
— Будьте покойны, дитя.
— Благодарю.
Даня крепко сжимает протянутую руку, потом быстро вскакивает на подножку, целует похолодевшее лицо матери и садится в кабриолет подле Аршака, осторожно уложив на переднем сиденье захваченный с собою молчаливый странный предмет.
— Можно ехать. Только поскорее! Прошу вас, поскорее.
— Да, да! Княжна-джаным приказала, значит можно! — отвечает Аршак и трогает вожжами лошадь.
— С Богом! Возвращайтесь скорее! Будем вас ждать! — раздается вдогонку гортанный голос.
Какой милый этот еще так мало знакомый, но уже бесконечно близкий голос неизвестной спасительницы.
— Кто она — ваша княжна? — обращается Даня к своему соседу, когда они отъехали немного от коляски и людей.
— Как?! Ты не знаешь, госпожа?! — восклицает тот с удивлением.
— Святая Нина, просветительница Грузии! Неужели вы не слышали ничего о «друге» и «княжне»? — прибавляет он.
Даня, нетерпеливая от природы, начинает волноваться:
— Скажите же, кто она! Кто спас меня и мою мать от смерти?
— Кто? — голос ее соседа вздрагивает от затаенной гордости, когда он говорит: — Кто она? Она солнце и счастье Джаваховского гнезда! Она роза Гори и орлица Дагестанских гор! Она улыбка ангела и благоуханная азалия долины! Она — названная княжна Джаваха, Нина Бек-Израил.
* * *
Девять часов вечера. Концерт, устроенный в зале учительской семинарии в Гори, в самом разгаре.
Уже проиграл на скрипке чахоточный артист из Тифлиса, и вся розовая от смущения исполнительница цыганских песен успела пропеть несколько веселых вещиц и столько же грустных, а высокий, бритый, плотный человек уже передал «на бис» комичный рассказец о поросенке. Наступало время исполнения одного из самых интересных нумеров концерта: юная, очень талантливая артистка из Петербурга должна была выступить на эстраде собрания и исполнить несколько «нумеров» на арфе.
В афишах не было указано, какие пьесы она исполнит, потому что молодая артистка была импровизаторшей на арфе: она сама сочиняла все те пьесы, которые исполняла в концертах и сочиняла их тут же, во время игры, «импровизировала» их. Это еще более усилило интерес к артистке, не учившейся, как говорили, ни в одной школе, и между тем успевшей приобрести уже громкую известность. Арфистка была в полном смысле талант-самородок, взлелеянный на свободе.
Послушать юную петербургскую гостью собралась самая разнообразная, самая пестрая публика, какая только бывает в Гори. Тут были и армяне, и грузины, и русские; были горцы в своих живописных костюмах, были мужчины и женщины, старики и юноши, пожилые дамы и молоденькие барышни, словом, настоящая толпа закавказского гнездышка, притом шумная, нетерпеливая.
— Где же эта артистка? Разве ее нет в зале? — спрашивали слушатели друг друга.
Грузинский, армянский и русский говор слился воедино.
— Что же, однако! Неужели еще не явилась? Но артистки не было. Она, очевидно, опоздала.
— Возможно, что и совсем не приедет, — говорит какой-то полный армянин.
— Да и немудрено, — замечает другой. — В такую погоду переправляться через Куру рискованно.
— Не только рискованно, а просто опасно! — вскрикивает первый.
— Очень жаль, если концерт окончится без нее. Только ради нее я билет взял, — говорит кто-то, вмешиваясь в разговор.
— Я потребую деньги обратно, если она не выступит, — сердито произносит высокий черкес.
Вдруг в зале появляется какой-то господин, похожий на артиста, и заявляет:
— Приехала, сейчас только приехала! Говорят, Кура сорвала паром, не было переправы. Остановилась в духане за рекою. Что мудреного, что опоздала! Бедняжка!
Встревоженный, взволнованный, чуть живой от хлопот распорядитель проносится по зале, вылетает на эстраду, бледный, с горящими глазами, с типичными глазами грузина, и анонсирует во весь голос:
— Администрация концерта просит извинения у снисходительной публики. Госпожа Надежда Ларина опоздала не по своей вине. На Куре буря, смыла переправу. Артистка была на волос от смерти. Сейчас обсушится и выйдет играть.
Гром аплодисментов покрыл речь распорядителя.
* * *
С горящими глазами, с бледным, взволнованным лицом, в скромном черном платье, едва успевшем высохнуть у камина в вестибюле, с завитыми самой природой белокурыми кудрями, тоненькая, гибкая в свои пятнадцать лет Даня Ларина выходит на эстраду.
