Женьча только плюнул.
— Это, может быть, ты проснулся, а я и не спал вовсе! — не выдержал Коля.
— Как же не спал, когда приснилось? — крикнули из-за забора.
— Неправда! — горячо сказал Коля, шагнув к забору. — И не угадал нисколько. Вовсе не во сне я это видел.
— А где же это с тобой было?
Коля посмотрел на забор и твердо, внятно сказал:
— Ну честное же слово, я это сам придумал.
— Конечно, это же понарошку… Глупый какой! — подтвердила Катюшка.
Да, Коля давно уже придумывал разные истории о путешествиях, о поездах и кораблях. Они так и назывались дома — «придумки». Так их назвала мама, слушавшая Колины истории с не меньшей охотой, чем Катя или Женьча. И, рассказывая эти «придумки», Коля дома цветными карандашами рисовал маленькие, немногим больше почтовой марки, картинки, утоляя жажду видеть своими глазами все то, что происходило в «придумках».
Хозяйственная Катюшка собирала в коробочку эти маленькие картинки брата, на которых умещались и необыкновенные деревья с листьями больше дома, и море, похожее на грядки в огороде, и солнце, курчавое, рыжее, как Женьча.
Но сегодня, когда Коля стал рассказывать новую «придумку» о поезде, который туманным утром подошел к станции, когда он прутиком начертил железнодорожные пути, на песке произошло маленькое чудо. Коле показалось, что он вдруг догадался о чем-то таком, что раньше казалось ему непонятным. Открытие так поразило его, что он поскорее стер, затоптал ногой рисунок на песке. Ему было уже не до рассказа. Хотелось скорее побежать домой, уединиться и повторить это чудесное открытие на бумаге. Рассказ уже не вязался, и Коля даже обрадовался, когда мама, открыв окно, позвала его и Женьча мрачно сказал: «Иди! На музыку тебя».
Правда, устроиться рисовать сейчас Коле, конечно, не позволили. Полгода назад у него был обнаружен «почти абсолютный слух», как сказала знакомая учительница музыки, и мама повела его тогда экзаменоваться в музыкальную школу Киевского района. Он там всем на экзамене очень понравился — стройненький, светлобровый, с удивительно яркими иссиня-голубыми глазами, как-то по-особенному накапливавшими свет и внимание под темными ресницами, с пепельно-золотистым хохолком, который торчал над макушкой, как ни приглаживали его дома все, начиная от слюнявившей пальчик Катюшки и кончая папой, орудовавшим щеткой…
Его приняли в школу. И вот теперь Коля должен был каждый день не менее часа, а то и двух играть на рояле гаммы, упражнения, в чем ему очень сочувствовал Женьча, который никак не мог понять, зачем надо часами дрынчать одно и то же, если при этом человек до сих пор еще не научился играть даже «Светит месяц, светит ясный».
Дома папа, Федор Николаевич, и мама, Наталья Николаевна, художники по текстилю, расписывали красками какую-то материю, натянутую на большую легкую раму. Коля знал, что сегодня папа с мамой работают по заказу театра. Стол и стулья возле них были заставлены банками, плоскими жестянками, склянками, из которых торчали кисти. В комнате носился особый запах спирта, красок, парафина, к которому уже давно привык Коля и полюбил его. Это был влекущий к себе, заманчивый, рождающий чувство сладкого сыновнего восторга дух родительского труда, залах работы и знак дивного уменья, которым владели отец и мать, наносившие цветные буквы, яркие, веселые узоры на туго натянутую материю. Это был запах дома, столь же родной, как пушистый мамин затылок, который Коля каждый раз, изловчившись, целовал, когда мама приходила проститься с ним на ночь и наклонялась над кроватью; такой же необходимый, как папины ответы перед сном на вопросы, накопившиеся за день; такой же знакомый, как срывающийся топоток толстых Катькиных ножек на лестнице — с остановкой обеими на каждой ступеньке; не менее привычный, чем шершавое мурлыканье черной кошки Ваксы, задевающей поднятым упругим хвостом поочередно ножки всех стульев.
Пестрые, красивые узоры умели придумывать и рисовать папа с мамой. По этим рисункам на текстильной фабрике делали материю. И как горд был Коля, когда замечал на ком-нибудь из прохожих знакомую расцветку ткани!
«Мамочка! А я опять сегодня видел на одной тете твою кофточку… как ты в прошлом году рисовала! — радостно сообщал он матери. — Я сразу те завитушечки узнал!»
Само слово «работа» было для Коли обязательно и нерасторжимо связано с тем, что делали родители. И в семье любили вспоминать, как совсем маленьким, услышав, что соседи, бухгалтер и инженер, пошли на работу, он удивился: «А где же у них кисточки?» Ибо работать — это, в Колином представлении, значило действовать кистью…
И, когда отец с матерью работали, оба худощавые, тонколицые, чем-то похожие друг на друга, когда чувствовалось, что все в доме идет своим успокоительно-знакомым порядком, Коле было легче просидеть час у рояля, наигрывая утомительно однообразные упражнения. Сегодня Коля, правда, попытался выговорить небольшую отсрочку, чтобы проверить на бумаге то, что он кап будто постиг во дворе.
— Мам-пап! Можно немножечко я сначала порисую? Зато я потом поиграю больше.
Но рисование в то время считалось для Коли еще игрой, развлечением, а музыка была делом, занятием. И всему было свое время. Пришлось сесть за рояль.
«Та-ра-ра-ра, рано утром, та-ра-ра-ра, был туман, поезд, та-ра-ра-ра…»
А что, если попробовать не нарисовать, а сыграть это?
Вот широкое поле, и сыро и тихо еще в нем. А вот уже солнце стало подниматься. Ранний восход, птички зачирикали, и вот издалека, из тумана, показался поезд. Все ближе и все громче стучат колеса. Гудок… И колокол ударил на станции. Мама с папой в это время выходили на кухню. Коля не заметил, как они вернулись и стали в дверях.
— Николай, — начал отец, — это ты так упражнения играешь?
Но мама остановила его рукой:
— Что это ты изображал, Колюшка?
Коля смущенно заерзал на вертящемся стульчике:
— Это, мам-пап, это будто утро и туман. Только солнце собирается выйти, и тут поезд подошел… Похоже?
— Как тебе сказать… — засмеялся отец. — Что туман, догадаться, конечно, можно…
— Но трудно, — вздохнула мама. — Нестройно уж очень, бренчанья зряшного много.
Коля повернулся на стульчике.
— Я лучше потом это нарисую, — сказал он. — Я теперь, по-моему, знаю, как надо…
И, когда все гаммы, все упражнения были сыграны, Коля, даже не покрутившись на стульчике, как это он обычно делал под конец занятий, разом соскочил с него и бросился в свой уголок. Он схватил карандаш, расчертил страницу на маленькие прямоугольники, потому что никогда не рисовал больших картинок. Ну, вот сейчас все станет ясно… Случайно ли вышло тогда там, во дворе, на песке, то, что поразило его, как внезапное диво, или вообще! все это только показалось ему? А быть может, действительно он что-то понял, догадался?..
И Коля принялся решительно, торопливо, рукой, дрожавшей от нетерпения, наносить на маленьком бумажном четырехугольнике линии задуманного рисунка. Вот поле, степь, станция… А от станции уходят куда-то далеко-далеко, в неизвестные края, железнодорожные пути — два рельса и между ними — шпалы, шпалы, шпалы… Сколько раз бился Коля над тем, чтобы рельсы и на его рисунке уходили вдаль! Чтобы туда же убегали провода на телеграфных столбах, как это бывает на самом деле, как это видел много раз Коля и на картинах настоящих художников, и когда сам ездил с папой на электричке в Мамонтовку. Но ничего не получалось. Рельсы со шпалами вставали у него торчком поперек рисунка, как лестница, или перегораживали его вдоль, словно частокол… Не было пути-дороги поезду. А стены станционного домика казались вывихнутыми, распятыми на плоской бумажке, словно дом лопнул и расплющился…
Но вот сегодня, когда Коля рассказывал Женьче и Катюшке свою «придумку» и стал чертить пути от станции, он вдруг на какое-то мгновение, сперва ослепившее, но тут же словно сделавшее его необычайно зорким, увидел, что линии путей, уходя вдаль, сближаются, пока не сходятся совсем в одной точке. И туда же, в эту точку на краю земли, тянутся и провода — все, сколько их есть на столбах. А самый дальний столб там тоже превращается в точку… Едва он начертил это на песке, произошло диво дивное: начерченные линии словно ушли одним концом в песок, будто воронку образовали…
И вот сейчас с лихорадочной поспешностью, с азартом и сосредоточенностью настоящего исследователя Коля наносил давешний рисунок уже на бумагу — и чудо повторялось! Бумага словно прогнулась посередине, там, где Коля прочертил край земли. Коля нарисовал солнце, и оно выходило теперь оттуда, из неожиданно и чудесно возникшей глубины, из непостижимо образовавшейся дали дальней, и туда убегали рельсы, туда тянулись провода, и все сходилось в одной точке. До нее было легко дотронуться карандашом, а казалось, что глаз еле-еле дотягивается до этой точки — так далеко отступила она в глубь бумаги.
