Стройная красавица с длинным носом сидела у пианино и выжидательно глядела на нас с Китом.
— Я хочу в джаз!
Я выпалил это громко и ясно, чтобы не подумали, что я мямля. Но Наина Петровна указала мне на плакат. Там было написано: «Говори вполголоса».
А я не могу вполголоса. И я не люблю не звенеть ложкой в чае, когда размешиваю сахар. Приходится себя сдерживать, а я этого не могу.
— Собаку нельзя, — сказала Наина Петровна.
— Кит любит джаз, — говорю. — Мы поем с ним вдвоем.
— Собаку нельзя, — сказала Наина Петровна.
Вся радость улетучилась, когда я закрыл дверь перед носом у Кита. Но необыкновенная судьба, которую прошляпил дядя Женя, ждала меня. Я сел на стул и взял в руки гитару.
Мне нравится петь. И я хочу петь. Я буду, хочу, я хочу хотеть! Держитесь, Наина Петровна — «говори вполголоса, двигайся вполсилы»! Сейчас вы огромное испытаете потрясение!..
Наина стояла, как статуя командора, и я не мог начать, хоть ты тресни! Чтобы не молчать, я издал звук бьющейся тарелки, льющейся воды и комканья газеты…
— Стоп! — сказала Наина Петровна.
Руки у нее были холодные, как у мороженщицы.
— «Во по-ле бе-ре-зка сто-я-ла…» — спела она и сыграла одним пальцем. — Повтори.
— «Во по-ле бе-ре…»
— Стоп, — сказала Наина Петровна. — Утебя слуха нет. Ты не подходишь.
Кит чуть не умер от радости, когда меня увидел.
«Ну?!! Андрюха? Джаз? Да?!!» — всем своим видом говорил он и колотил хвостом.
Дома я позвонил дяде Жене.
— У меня нет слуха, — говорю. — Я не подхожу.
— Слух! — сказал дядя Женя с презрением. — Слух — ничто. Ты не можешь повторить чужую мелодию. Ты поешь, как НИКТО НИКОГДА до тебя не пел. Это и есть настоящая одаренность. Джаз! — сказал дядя Женя с восторгом. — Джаз — не музыка. Джаз — это состояние души.
— «Во по-ле бе-ре-зка сто-я-ла…» — запела, положив трубку. — «Во по-о-ле…»
Я извлек из гитары квакающий звук. Взвыл Кит. На этом фоне я изобразил тиканье часов, клич самца-горбыля, крики чаек. Кит — гудок паровоза и гудок парохода. Он знал, как поднять мой ослабевший дух. А я вспомнил, до чего был жуткий мороз, когда мы с Китом выбрали друг друга на Птичьем рынке.
— «ВО ПО-ЛЕ!!!»
Из мухи радости мы раздули такого слона, что с кухни примчалась бабушка.
— Умолкните, — кричит, — балбесы!
НО ПЕСНЯ ПОШЛА, и мы не могли ее не петь.
…Дядя Женя удалял больному гланды. И вдруг услышал джаз.
— Джаз передают! — воскликнул он. — Сестра! Сделайте погромче!
— Но у нас нет радио! — ответила медсестра.
…Вчерашний музыкант заваривал новый пакетик чая, когда ему в голову пришла отчаянная мысль: сыграть «горячее» соло на саксофоне под паровозный, нет, лучше пароходный гудок!!!
…А в Новом Орлеане «король джаза» — негр — ну просто совершенно неожиданно для себя хриплым голосом запел:
— «Во по-ле березка стояла! Во поле кудрявая стояла!..»
И весь Новый Орлеан разудало грянул:
«Лю-ли, лю-ли; сто-я-ла!!! Лю-ли, лю-ли, сто-я-ла!»
О, швабра, швабра, где моя любовь?
Я сейчас открыл только что — я могу под голову положить ногу.
Я так увлекся этим занятием, даже не заметил, как к нам домой явился учитель по рисованию Василий Васильевич Авдеенко.
— Ваш сын, — услышал я, — на уроке постоянно рисует чудовищ.
— А надо что? — испуганно спросила мама.
— Букет ромашек с васильками, — ответил ей Василий Васильевич. — Я ставил им сухой початок кукурузы, пластмассовые фрукты в блюде, гипсовый шар… Я задавал парад на Красной площади», «уборку урожая», «портрет вождя кубинской революции». А он — чудовищ да чудовищ! У вас благополучная семья?
— Благополучная, — сказала мама.
— А Антонов — желанный ребенок?
— Желанный, — сказала мама. — Да вы проходите! Мы как раз садимся обедать.
Сидим: я, папа, Василий Васильевич — и ждем. Ждать маминого обеда можно сутки. Папа говорит:
— Люся, Люся! Мы не такие долгожители, чтобы тратить четыре часа на обед…
— Холодная закуска! — объявила мама. — Салат с крабовыми палочками. Кто-то крабовые палочки выел, — предупредила она. — Остался один лук.
Перешли к супу. Папа съел три ложки и закричал:
— Фу! Не могу есть такой суп. Это похоже на национальное блюдо, только неизвестно, какой нации.
— Если вы будете меня критиковать, — обиделась мама, — я засну летаргическим сном. Буду лежать и спать и ничего не делать по хозяйству. А ты, Михаил, ни на ком не сможешь жениться, ведь я-то буду жива!..
На второе она приготовила курицу. Курица у нее вся в перьях. Тушеная курица в очень больших перьях.
— Все! — закричал папа. — Вожделение сменилось отвращением. Тут можно с голоду умереть среди еды. Кстати, мой папа развелся с моей мамой только из-за того, что она недосаливала!
— Твой папа, — сказала мама, — очень любил отмораживать холодильник.
— Вот он простудился, заболел и умер, — говорит папа.
— Я хочу быть японским отшельником, — сказала мама.
— А я люблю невкусно поесть, — говорю я. — Я приспосабливаюсь к невкусной пище, к плохому воздуху, чтоб если что — я был готов.
— И мне нравится ваша кухня, — вдруг вымолвил Василий Васильевич.
Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые.
— Понимаете, — говорит, — люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всем. Даже в такой рискованной области, как кулинария.
— Я тоже так считал, — крикнул папа, — пока у меня фигура не стала, как у какой-то букашки!
— Я тебе изменю меню, — пообещала мама.
— Не слушайте никого, — сказал Василий Васильевич. — Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить, даже целящийся из револьвера бандит.
— Да у нее образ жизни грудного ребенка! — крикнул папа.
— Люблю теплый семейный круг, — Василий Васильевич встал из-за стола. — Это немного похоже на рай.
— Я хочу быть старой джазовой певицей, — сказала мама.
Через два дня он позвонил нам по телефону.
— Я простудил шею, — произнес он слабым голосом. — И снаружи. И изнутри. Аспирин!!!
Аспирин!!! Аспирин… — Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку.
А мы — я и папа — отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажег. Картины у него — приключения какого-то Пэрдо, который живет в военных лагерях.
Папа говорит:
— Это вы сами нарисовали?
— Сам.
— Красиво! — сказал папа.
Василий Васильевич пожал ему руку:
— Вы единственный, кто понимает меня, — сказал он.
Папа молча натер ему шею скипидаром. Потом мы немного посидели у окна, глядя, как зажигаются звезды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь — сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?»
Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди.
— Не беда, что ты двоечник, Антонов, — сказал он. — Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: все остальное — только заботы — история, природоведение, русский…
Когда мы уходили, папа спросил:
— Вам правда нравится, как готовит моя Люся? Кроме шуток?
— Нет, — ответил Василий Васильевич. — Но я почувствовал к ней такую симпатию! Я никогда не скажу ей ничего неприятного, хотя я очень привередлив в еде.
— Но послушайте, — зашептал папа с горящим взором. — Девять лет я прошу ее не резать ножом, который дает ржавый запах. У нее нос не работает совсем, а у меня нюх, как у английского сеттера. Нет, она все равно будет резать вонючим ножом, доводя меня до исступления.
— Тут надо что? — Василий Васильевич сделал огромную паузу. — Унять обоняние.
Вскоре он выздоровел, и мы пригласили его к нам в Уваровку. Еще было только начало сентября, он бродил по огороду, высматривая, как живут в палых листьях жабы, и со счастливой улыбкой в мисочку собирал черноплодную рябину.
— Надо замотаться шарфом, — посоветовал ему папа, — у вас очень шея, Василий Васильевич, уязвимое место.
— Он нарочно терзает нам сердце, — сказала мама и вынесла на крыльцо шарф.
А он сиял и прямо на дереве щупал, не срывая, антоновские яблоки.
— Нет ничего прекраснее, — говорил он, — вида зреющих яблок!
— А зреющих слив? — спрашивал из окна папа.
— Ничего!
— А зреющих груш?
— Тоже нет!
— А камыша в болоте?
— Нет ничего прекраснее всего этого! — отвечал Василий Васильевич.
Потом мы варили картошку и ели ее с чесноком.
— Чеснок я делаю так, — рассказывала мама, — чищу зубы, споласкиваю рот одеколоном, жую чеснок и выкладываю его в готовое блюдо.
