— Видимо, и те и другие хорошо учатся, — сказал он и весь сам засветился своей шутке.
— Стараемся сделать все возможное, — заметила учительница Лыхмус и тоже улыбнулась, как мне показалось, несколько принужденно.
— Что же, пойдем дальше? — обратился доктор Мяэ к директору, и тот сразу же услужливо поспешил к двери.
Выходя, руководитель самоуправления бросил на нас последний взгляд.
— Всего хорошего, — сказал он нежно.
— Всего хорошего, — недружно загудели мы.
На этом знакомство с нашей работой закончилось. Учительница Лыхмус попросила нас сесть, и мы продолжали урок обычным образом.
Я где-то слышал, будто получить звание доктора в Германии может почти каждый дурак. После визита доктора Мяэ в нашу гимназию я в этом больше не сомневаюсь.
В начале следующего урока пришло распоряжение собраться в зале, чтобы выслушать, о чем хочет сказать руководитель правительства подрастающему поколению.
И тут у Олева возникла одна идея.
Читатель, должно быть, заметил, что нам с Олевом вообще довольно часто приходят в голову различные идеи. И я скажу, что идея, возникшая на сей раз у Олева, не относилась к числу наихудших.
— Попроси у Линды две заколки для волос, — шепнул он мне, когда мы выходили из класса, чтобы выстроиться парами в коридоре.
— Что ты собираешься с ними делать?
— Скоро увидишь.
— Почему ты сам не попросишь?
— В целях конспирации, — ответил Олев. — Спроси так, чтобы другие не заметили.
У меня не было времени вникать в его планы. Почти все уже вышли из класса. Линда еще оставалась возле своей парты. Действовать надо было быстро.
— Линда! Пожалуйста, дай мне две заколки!
— Что ты будешь с ними делать? — спросила Линда точно так же, как я у Олева.
— Очень нужно.
Линда с удивлением вынула заколки из волос, и я сунул их Олеву в руку, когда мы уже двигались к залу.
Мы с Олевом шли самыми последними. Следом за нами двигался другой класс.
В дверях зала получился затор.
И тут Олев вдруг исчез. Я было оглянулся, чтобы посмотреть, где он, но сзади стали напирать, меня втолкнули в зал.
Классы заняли свои обычные места в зале, где мы всегда стояли по понедельникам. Лица у всех учеников были довольные, еще бы — урока-то не будет! Я заметил, что отсутствие Олева никому не бросилось в глаза.
Доктор Мяэ явился снова в сопровождении директора гимназии. И пока директор для вступления говорил о том, как мы рады визиту высокого гостя, Мяэ уселся в первом ряду. Затем главный директор сам взошел на кафедру и обратился к нам.
— Дорогие учащиеся! — начал он сердечно. — Я хочу немного рассказать вам о тех задачах, которые в нынешнее тяжелое время стоят перед всеми нами.
Надеюсь, читатель простит мне, если я не стану подробно пересказывать эту речь. Короче говоря, смысл ее состоял в том, что мы должны изо всех сил помогать немцам — меньше есть и больше работать.
Когда он кончил речь, должны были последовать аплодисменты, но в этот момент вдруг… зал погрузился в темноту.
Случилась очередная неполадка с электричеством.
Мое сердце бешено заколотилось. Две заколки потребовались Олеву для того, чтобы с их помощью устроить короткое замыкание. Я живо представил себе, как он сначала где-то прятался. Как он потом подкрался к двери зала и прислушивался оттуда. Как по усиливающемуся голосу Мяэ он определил, что приближается конец речи. И заторопился к розетке, в класс…
— Немедленно починить пробки! — загрохотал директор.
И тут началось:
— Мяя-яя… Мя-ээ… — послышался из дальнего конца зала боязливое блеяние овцы.
— Мяэ, мээ… — ответили ей откуда-то с середины зала.
— Мяяяэ! М-я-я-э-э! — заблеял старый баран примерно с того места, где стояли абитуриенты.
— Мяя! Мяяя! Мяэ! Мэээ! — послышалось прямо у меня за спиной.
— Спокойствие! — закричал директор. — Попрошу тишину!
Но ему ответило единодушное овечье блеяние.
— Мяяээ! Мяя… — вливались в общий хор тонкие голоса девчонок, словно среди большого стада находились ягнята.
И вдруг какое-то таинственное шестое-седьмое чувство подсказало мне, что кто-то стоит у меня за спиной. Я обернулся и шепнул:
— Это ты?
— Я, — ответил Олев едва слышно. — Кто бы мог подумать, что получится такой мировой концерт.
Под покровом темноты он пробрался в зал и как ни в чем не бывало занял свое место.
Наконец снова вспыхнул свет, и сразу же прекратилось «мяэканье», как позже называли этот концерт. Только в разных концах зала еще раздавались отдельные приглушенные смешки.
Доктор Мяэ по-прежнему стоял на кафедре — в темноте он не мог оттуда сойти. У него ведь не было таких способностей пробираться и подкрадываться, как у закаленного бойца Олева. Но как только загорелся свет, доктор Мяэ решительно двинулся из зала. Директор гимназии, с лицом, покрывшимся пятнами, следовал за ним.
В полной тишине мы стояли на своих местах и с интересом ждали, что же теперь будет.
Но ничего не случилось. Инспектор просто попросил нас разойтись назад по классам.
— Соблюдайте порядок и двигайтесь пристойно, — добавил он. — Не лезьте все скопом, как стадо баранов.
Это, конечно же, был намек на наше мяэканье. Никакой нотации на тему об оскорблении главы государства инспектор читать не стал. Он вообще не сторонник читать мораль. Гораздо охотнее он воспитывает при помощи шуток, и его шутки бывают очень ядовитыми. Если же видит, что шутка не помогает, тогда он наказывает. Громких слов он никогда не говорит — это привилегия нашего директора.
Вообще-то мы любим своего инспектора.
Гимназия замарала свое имя…
Произошел невиданный скандал…
У нас нет ни малейшего понятия об элементарных правилах вежливости…
Мы должны не знать, куда девать глаза от стыда…
Виновных надо найти, и для этого каждый честный и добросовестный учащийся должен прийти на помощь дирекции…
Блеявших надо строго наказать…
Таковы основные мысли гневной речи, которую наш директор произнес перед всей гимназией на другой день после визита доктора Мяэ.
И сразу же было начато следствие.
Первый этап расследования возложили на классных руководителей, так что в нашем классе этим делом пришлось заниматься учительнице Паэмурд. Говорили, что директор велел составить список «подозрительных», которых он позже будет допрашивать сам.
Должен заметить, что учительница Паэмурд весьма упростила свою задачу. Каждому ученику она задавала один и тот же вопрос: «Ты блеял?» Причем она вела свой опрос не по алфавитному списку, а начиная с первой парты.
— Пайю, ты блеял?
— Нет.
— Орунурк, ты блеял?
— Нет.
Каждый раз в ответ звучало «нет». Честно говоря, такое расследование выглядело довольно забавно. Неужели учительница Паэмурд надеялась, что кто-нибудь из нас добровольно скажет «да»?
— Пихлат, ты блеял?
Очередь дошла до меня.
— Я не мяэкал.
— Как?
— Нет.
Может быть, мой доброжелательный читатель желает знать, блеял ли я на самом деле? Нет, я действительно не блеял. И вовсе не из трусости. Ведь не требуется никакой особенной смелости, чтобы в кромешной тьме слегка проимитировать овечий голос. Но мне просто было не до того — слишком волновался из-за Олева.
— Кивимяги, ты блеял?
Нервы мои натянулись, как струны. Вдруг кто-нибудь сейчас встанет и скажет: «Кивимяги не мог блеять, его вообще не было в зале!» Тогда Олева сразу бы могли заподозрить не в мяэканье, а гораздо худшем — в том, что он совершил на самом деле. Тогда ему пришлось бы предстать перед директором в качестве подозреваемого номер один, а уж директор прижал бы его по всем правилам искусства расследования, и история могла кончиться очень печально.
— Я не блеял, — сказал Олев, чистосердечно глядя при этом в глаза учительнице.
— Мяги, ты блеяла?
— Нет.
Опрос продолжался.
Я облегченно вздохнул.
Учительница Паэмурд уже опросила два ряда.
— Лиивик, ты блеяла?
Теперь очередь дошла до последнего ряда, где сидели Мээли и Линда.
— Нет, — ответила Мээли, как и все остальные.
Но учительница не разрешила Мээли сесть, а продолжала смотреть на нее в упор.
— Почему ты покраснела?
— Я не знаю.
— Может быть, все-таки ты блеяла?
— Не блеяла.
— А чего же ты покраснела еще больше?
Молчание.
Все оживились — в монотонном расследовании наступил волнующий момент. «Могла ли Мээли блеять?» — спросил я сам себя. Она вообще очень скромная девочка и всегда легко краснеет. Так было и в тот раз, когда Олев вручил ей ветку рябины. Но несколько звонких «мяяэ» действительно раздалось с того места, где стояла Мээли. А сейчас ее щеки горели как угли.
